Затаив дыхание

Милли хочет ребенка, так? Яан может стать ее пасынком! На выходные, праздники, на время отпуска. Как получится. Было бы здорово. Милли человек великодушный, справедливый, она заботится об экологии планеты, о бедных и о политических беженцах, выступает против использования детского труда. Она полгода прожила в Берлине, в коммуне революционеров, пока он, как пай-мальчик, учился в Гааге. Она вкалывала на кухнях, организованных школой «Экшн Спейс» [127]. Какое-то время продержалась в зимбабвийской деревне. А он тем временем изучал двенадцатитоновые ряды Луиджи Даллапиккола [128]. Изредка, без всякого повода, Милли напоминает ему, что в Соединенном Королевстве каждый четвертый ребенок живет за чертой бедности. Не исключено, что это — напоминание самой себе, потому что забыть о несчастных детях очень легко: до них никому нет дела, такие факты всплывают только на листовках, сунутых в дверную почтовую щель, но их, как правило, отправляют прямиком в мусорное ведро. Милли человек непредвзятый и честный.

Но вот незадача: она его опередила. На считаные минуты.

— Про Эстонию, — повторила она. — Расскажи мне про Эстонию.

— Ладно. Вообще-то, гм…

Где-то поблизости раздался пронзительный призывный вопль:

— Лииз! Лииз!

Очень хотелось бы услышать отклик Лииз — или Лииза. Вероятно, Лииз, как и Джек, не находит нужных слов. Вылетевший из Хитроу самолет, толкая перед собой темное облако шума, пронесся почти над самой землей — казалось, можно даже разглядеть название авиакомпании.

— Мне разбивали сердце дважды, — проговорила Милли. — Впервые это сделал парень, который у меня был до тебя…

— Фируз, — кивнул Джек. — Нет, Салим.

— А второй раз, когда я потеряла моего ребеночка; я его любила всей душой, хотя живым никогда не видела.

— Знаю. Как странно, что ты об этом просишь.

Внезапно воздух озарился ярким светом: солнце пробилось через тонкую пелену облаков, его ослепительные лучи отражались от белой столешницы, и у них с Милли разом выросли тени. Джек по-прежнему не знал, с чего начать.

— Сдается мне, что оно будет разбито в третий раз.

— С чего ты взяла?

— По-моему, ты мне лгал.

На ее лице под темными очками читалась неприязнь. Темные очки ей вообще не идут. В каждом стекле Джек видит крошечное отражение своей головы с черной полоской поперек — будто повязка на глазах.

— Я бы так не сказал, — возразил он. Лет тридцать пять назад на этом самом месте он точно так же отрицал, что съел мамину шоколадку «Дэри милк». — Позволь мне объясниться, а потом уж суди.

Она что-то пробормотала в ответ, но ее слова заглушила промчавшаяся мимо машина; из нее неслось низкочастотное буханье сабвуфера, нарушающее глубинные ритмы организма. Автомобиль взвыл, на бешеной скорости, скрипя покрышками, развернулся в тупике и скрылся из глаз. Зато Лииз, видимо, удалось отыскать.

Стало сравнительно тихо, если не обращать внимания на ровный шум лондонских окраин. Джек почувствовал, что ему не хватает воздуха.

— Про Эстонию, — опять повторила она.

— Ладно. По-твоему, я не только ходил по бесчисленным музеям, храмам и болотам. Шесть лет назад.

Еще не поздно отречься от своих слов. Сделать вид, что он готов досконально все обсудить, лишь бы оправдаться в ее глазах. Он же запросто может сочинить обстоятельную историю с массой ярких подробностей, чтобы навсегда убедить Милли в своей правоте. Как в отрочестве, он машинально поглаживал пластмассовую столешницу — столик, правда, уже другой, но копия того, прошлого. Вокруг сгрудились соседние домики — бурые кирпичные коробки с ушками на макушке; окна второго этажа прямо-таки упираются в сточные желоба, а утыканные спутниковыми тарелками крыши смахивают на кепки, спущенные на самые глаза. Все не так, это ошибка.

— Ну же, рассказывай, — не отставала она.

Пространство молчания между ними в действительности заполнено беспорядочным шумом: барабаны, тромбоны, флейты-пикколо.

— Что ж, хорошо, — наконец произнес он. — Мне и самому уже некоторое время кажется,что все это… лучше бы… обсудить начистоту.

— Боже, как мне страшно.

— Погоди, Милл, выслушай меня.

Она не отрывала глаз от столешницы. Впрочем, может, ему только так кажется — сквозь ее большие, как у летчика, черные очки ничего не видно. Поди разбери — может, она уже смотрит на него в упор.

— Ты выскажешься и облегчишь себе душу. Тебе станет лучше. А мне?

Джек услышал за забором кашель: это перхала Дафна, жилистая старуха-соседка.

— Давай-ка укроемся в доме, — предложил он.

— Я от тебя уйду.

— Замечательно. Я еще ничего не сказал, а ты уже готова меня бросить. Говори потише.

— Извини, я выражусь иначе. Придется тебеоставить меня.

Снова послышался кашель, да так явственно, будто Дафна зашла в их садик.

— Хорошо, — сказал он.

— Это все?

— Нет. Да, вот что: я хочу видеть твои глаза.

— Аналогично.