Затаив дыхание

Милли сняла очки. Глаза у нее были влажны от слез, веки слегка покраснели. Джек очков не снял, потому что не мог выжать из себя ни слезинки. Со стороны дороги над забором вдруг появилась девчачья голова, он даже вздрогнул. Волосы у нее туго-натуго стянуты на затылке — на местном жаргоне прическа называется «харлингтонская подтяжка».

— Эй, смотрите-ка, да их тут двое! — заливаясь визгливым истерическим смехом, крикнула девица невидимым хохочущим приятелям.

— Пошли в дом.

В гостиной он притулился на подлокотнике обтянутого кожзаменителем дивана и почувствовал, что лицо у него сморщилось, как у обиженного ребенка, но слезы не шли. Милли опустилась на толстый ковер у камина, обхватив руками колени и глядя на кучку фальшивых углей, которые она тоже пылесосила. Сколько Джек себя помнит, угли, похожие на огромные леденцы, всегда лежали в одном и том же неизменном порядке. Перед камином чинными близняшками стояли кроссовки Милли, а она шевелила пальцами ног.

— Знаешь, мне кажется, тебе следует выслушать и ответчика, — сказал он.

— Что именно слушать? Как ты трахал безмозглую красотку — Катью, или Каяк, или как там ее, а потом… Ах, негодяй!.. — лицо Милли на глазах побелело, она поднесла ладони к щекам. — Боже мой, Боже мой!

— Что, что такое?

— Вундеркинд… Говардов вундеркинд. Эдвард сказал, он приходил с ней к нам. Это же он,да? О Боже!

Открыв рот, Милли смотрела на него в упор. Он чуть заметно кивнул, не в силах произнести ни слова. Его мать выбросилась из окна. Его жена собирается вышвырнуть его из дома. Жуть, какой кульбит может в одну секунду выкинуть жизнь.

— Ребенок, — высоким звенящим голосом проговорила Милли. — Ну, ты молодец. Прямо в десятку попал.

— Милл, Милл, Милл. Прошу тебя…

— Да пошел ты!..

— Это чистая случайность. Я как раз пытался тебе… Понимаешь…

— Да, наверняка случайность, — подхватила Милли; лицо ее мучительно сморщилось. — Наверняка она была отнюдь не единственной.Твою мать!..

Никаких других не было, убеждал ее Джек, но теперь даже сам не верил, что это — правда.

— А я-то старалась, пылесосила гребаный дом твоих родителей сверху донизу, до самой крыши, — процедила Милли.

— Дом у них не слишком велик, — заметил Джек.

Она рассмеялась. Нет, заплакала, прикрыв лицо ладонями. Перекрывая ее стоны и всхлипы, он снова пустился в объяснения, стараясь говорить четко и ясно, — он же столько раз репетировал в кабинете свою покаянную речь. Увы, она все равно походила на заученный речитатив: в чужом городе ему было ужасно одиноко, вот он и совершил тогда (столько лет назад!) глупость, но уже на следующий день все было кончено. Он понимает чувства Милли, сознает, что она сейчас испытывает; он ее безмерно любит, а к Кайе совершенно равнодушен. Но свой отцовский долг перед Яаном он обязан исполнить. Скажем, будет проводить с ним выходные. Так поступает множество людей, в том числе их друзья и знакомые. Взять хотя бы Диего, Руперта, Барнаби, Ника. Другие тоже, только всех он сейчас не в состоянии перечислить. Джек замолк, ее стоны и всхлипы стихли. Слышались лишь тяжелые вздохи.

— Зацарапала бы тебя, защипала до смерти, — наконец проговорила она. — С наслаждением повыдирала бы тебе все зубы — не торопясь, один за другим, этими… металлическими… вроде щипцов.

— Клещами, — подсказал он.

Лииз то ли беспробудно спит, то ли опять потерялась, то ли ее (или его?) так и не нашли. В открытое окно снова неслись призывные крики. Потом смолкли. Кожа у Джека болезненно свербела, зубы ныли, он чувствовал себя беззащитным.

Милли повернулась к нему. Глаза у нее сильно покраснели и опухли. Ей нужен носовой платок. В поисках бумажных платков он пошел сначала на кухню, потом в ванную, но не нашел ни единой пачки и разозлился на отца. Оторвал длинную полосу розовой туалетной бумаги, аккуратно сложил и поднес Милли, словно чашечку тончайшего фарфора.

— Спасибо, — прошептала она и принялась сморкаться и утирать глаза.

Наступила короткая пауза, которую, казалось Джеку, он может, точно подшипник, покатать в руке.

— Мне чудится, что меня замуровали, — проговорила Милли, не отрывая глаз от раскисшего комка бумаги. — Так прежде замуровывали монахинь, давших обет молчания.

— Ей-богу, Милл, это был просто коротенький… мимолетный загул. Почти ничего не помню… Вдобавок я был в стельку пьян. До потери пульса надрался местной водки. Таллиннской сивухи, черт ее дери. По наивности. По дури.

Он страдальчески поморщился, изображая раскаяние.

Милли не отзывалась. Его слова повисли в воздухе. Поганые, гнилые оправдания. На его счастье, именно поэтому они в конце концов лопнули, рассыпались в прах и навеки исчезли.

В их супружеской жизни ссоры случались и раньше; в таких случаях Джек какое-то время ночевал у себя в кабинете, и несколько дней они с Милли сторонились друг друга, словно чужие, изредка вспыхивая гневом из-за сущих пустяков, вроде поднятого сиденья на унитазе или измазанного джемом ножа, забытого на конфорке.