Затаив дыхание

— Ты же знаешь, у нее этот… банкир из франкофонной Канады. Между нами все кончено. Да и было-то всего один разок… понимаешь? Один-единственный…

— Ага, всего одна чудесная, плодотворная и чисто платоническая ночь страсти, — закончила за него Милли. — Ладно. Выходит, le probl`emeво мне. Или la probl`eme?

Она покачала головой, будто стряхивала муху. Серьги в виде рыбок заметались на своих золотых лесках. Не отрывая взгляда от газона под ногами, она процедила:

— Желаю тебе подцепить какую-нибудь гадость, чтобы мучиться долго и страшно. — И, отхлебнув глоток, опять повторила: — А мне грозит полное нервное истощение.

Судя по всему, Милли основательно напилась. Это ей несвойственно. Она упорно смотрит себе под ноги.

— Милли, — вполголоса начал Джек, живо представляя себе приникшее к забору карминно-красное ухо Эдварда, — я по-прежнему в тебя влюблен. В тебя, а не в нее. Я тебя правда очень люблю. А ее — нет. Уехав из Эстонии, я про нее сразу забыл, а вспомнил, только когда она вдруг появилась снова. Мы с тобой должны справиться с этой ситуацией, понимаешь? У меня состоялся вполне достойный разговор с Кайей в Ридженс-парке, возле озера…

— Как удачно выбрано место, — ядовито заметила Милли. — Крякай себе в свое удовольствие. Я тебя люблю, я тебя люблю, — заверещала она во весь голос, так что ее вопли эхом отразились от стены дома. Видимо, она уже выдула куда больше «перно», чем он сначала предположил.

Стараясь сохранять здравый смысл и самообладание, он улыбнулся и негромко сказал:

— Утки там в самом деле раскрякались. Послушай, мы с ней нормально поговорили, она рассказала мне про своего… про Рене из Квебека.

— Про Рауля.

— Да, то есть про Рауля. Про Рауля из Квебека… Словом, дело обстоит так. Слушай: я буду помогать Яану, стану учить его музыке, играть с ним в крикет, водить в парк Хит и прочее. Все как у нормальных людей. В крикете, сама видишь, я не спец, но…

— А я? Что мне делать? Играть в бридж?

— Ты же в бридж никогда не играла.

— Тогда — разводить кур? Всю жизнь мечтала кур разводить.

— Я выдохся, Милл, честно тебе говорю…

— Или нюхать кокаин? Может, спать с Эдвардом Кокрином?

— Да я его прежде укокошу, — хмыкнул Джек. — Делай то, что считаешь нужным.

— Я так и собираюсь, — взвизгнула она; возможно, от смеха. — Вот она, история моей жизни. Одна сплошная попытка не изгадить окружающую среду.

— Твои усилия достойны всяческого восхищения, Милл.

— Да пошел ты!.. — вдруг в голос заорала она. — Тщеславный враль, придурок гребаный!

И с силой швырнула стакан на газон; стекло лопнуло, стакан покатился, цепляясь разбитым краем за траву; даже смотреть на него было страшновато.

— Правильно! Правильно! — раздался все тот же молодой гнусавый фальцет, не оставлявший сомнений в источнике поддержки.

Джек повернулся в ту сторону, откуда верещал юнец-стажер, и обеими руками, как булаву, поднял детскую биту.

— Иди сюда, ублюдок, и попробуй повторить это здесь! — проорал он и вдруг, как подкошенный, рухнул на колени; казалось, в нем надломилась какая-то опора, на которой держалось все его существо.

Никакого ответа, за исключением визгливого фырканья — скорее всего, еле сдерживаемого смеха. Милли уже решительно шагала к дому. Джек не узнавал собственного голоса — он походил на эхо в огромном соборе. Чудилось, что душа его в виде крестьянина в старинном костюме удаляется от него по сельской дорожке, обсаженной могучими тенистыми деревьями. Никогда прежде, во всяком случае с отроческих лет, он не думал, что у него есть душа в общепринятом смысле этого слова, а сейчас остро переживает расставанье с ней. Какая интересная травка торчит возле его колена. Досадно, если ему уже не суждено вникнуть в ее головоломное разнообразие; а так хочется по-прежнему ловить легкий аромат ладана, ее золотистость и теплоту после напоенного солнцем летнего дня. Ощущать ее откровенную податливость.

В конце концов, силы вернулись к нему, и он направился в дом, уверенный, что там никого нет, Милли ушла — быть может, навсегда растворилась во мгле неведения.

Поднимаясь на третий этаж в свое «орлиное гнездо», он размышлял о Кайе, цитировавшей Флобера по-французски, и о своем замечании про застрявший в стремени лист папоротника. Фанфарон паршивый, черт тебя побери! Можно подумать, всю литературу назубок знаешь, хоть французскую, хоть какую. И еще кучу всего.

Если он в чем и разбирается, так это в музыке. Эта сторона у него даже чересчур развита — разрослась подобно опухоли. И существует она в отрыве от повседневной жизни — отдельный, особый мир. Вроде математики.

Но птицы ведь тоже создают музыку.