Затерянный остров

В отличие от Таити и Муреа, пленивших Уильяма с первого взгляда, Маркизы не пленяли, они поражали в самое сердце, чтобы уже потом, пропав из вида в бескрайнем лазорево-изумрудном окоеме, заставить протирать изумленно глаза — неужели померещилось? Таити и Муреа слыли самыми романтичными и живописными на всем белом свете. Таких, как Маркизы, белый свет не видывал вовсе. Они напоминали останки какой-то другой, более благородной планеты, оставляя понятия романтики и красоты далеко позади. С ними бесполезно было тягаться, они не признавали конкуренции. Эти пейзажи словно вышли из темных кошмаров, из «Макбета» и Пятой симфонии Бетховена. Черные скалы, шпицы и истерзанные мысы громоздились в беспорядке, словно взметнувшиеся из пучины; зазубренные пики терялись в облаках, в лощинах курился туман; леса висели в воздухе, роняя капли влаги и искрясь под солнцем, а из зеленых волн вздымались необъятные темные бастионы, пронизанные бесчисленными нитями водопадов, над которыми кружили несметные стаи белых птиц. Каждый остров словно только что поднялся из самой глубины морского царства, и с него еще струилась соленая вода. Сквозь пелену мельчайших брызг, на сколько хватает глаз, простирались черные горы и темно-зеленые леса. Здесь высились посреди Тихого океана готические замки, здесь разыгрывались сцены перевоплощения в какой-то мрачной пантомиме утопленников, здесь сплетались воедино сотни крохотных эдемских садов и преисподних, здесь все было жутким, прекрасным и невероятным. А «Розмари», словно игрушечная лодочка, осторожно скользила от одного сказочного замка к другому с драгоценным грузом дешевого табака, мясных консервов, хлопковых товаров, бижутерии, лекарств, домашней утвари, рыболовных снастей, мыла, парфюмерии и нескольких спрятанных в укромном месте ящиков джина и таитянского рома.

Все, что говорил насчет островов Петерсон, подтвердилось. Не обладая беззаботной прелестью Таити, настроение они навевали совсем иное: не светлая печаль, а глубочайшая горечь таилась в сердце каждого из них. Жалкая горстка оставшихся жителей, впрочем, искусно играла роль жизнерадостных островитян, и именно здесь Уильям с друзьями увидели лучшие народные танцы на все Южные моря. Даже каторжане тут, казалось, не знали горя. И все же что-то выдавало в этих людях жертв катастрофы, которые догадываются, что не за горами другая, которая погубит их окончательно. Хвори, точившие островитян изнутри — в основном слоновая болезнь и туберкулез, — являли себя слишком отчетливо. То тут, то там Уильяму попадались на глаза ходячие скелеты, тени великого некогда народа, дни которого, вне всякого сомнения, были уже сочтены. Более близкое знакомство с отдельными островитянами компаньонов не разочаровало, и коммандер еще сильнее уверился, что маркизиане — самый славный народ Южных морей. Симпатии Рамсботтома оставались на стороне более веселых и загадочных таитян, а Уильям не знал, кому отдать предпочтение. Однако после, стоило ему погрузиться в воспоминания, и перед глазами оживали прежде всего не туземцы и даже не величественный старый вождь, улыбающийся вопреки искорежившей его тело слоновой болезни, и не шесть девушек, по просьбе Петерсона исполнивших грациознейший сидячий танец, и не пожилой священник-француз, на котором теперь тоже лежала печать принадлежности к обреченному народу, не эрудированный увлеченный торговец и не другие немногочисленные заметные жители островов. Память Уильяма будоражил единственный встреченный во время плавания соотечественник, Саймон Халберри, чей голос начинал звучать в ушах при одной только мысли о том плавании. Халберри далеко было и до викингов, и до того великого народа, который оплакивали Петерсон и коммандер, и все же именно он стал для Уильяма олицетворением Маркизов.

Шхуну грузили копрой, Рамсботтом и коммандер куда-то убрели вдвоем, а Уильям прохлаждался на берегу один, на опушке пальмовой рощицы, заглядываясь то на лодки, то на пробоину в скале, из которой поминутно летели веером брызги от захлестывающей волны. Через полчаса такого приятного ничегонеделания Уильям заметил идущего навстречу мужчину довольно необычной наружности. Тощий и долговязый, одет он был в потрепанную рубашку-хаки с шортами, открывающими густо заросшие черными волосами руки и ноги при удивительно гладком лице. Вместо того чтобы, по обычаю белых на островах, пристроиться невзначай где-нибудь под ближайшей пальмой, он целеустремленно подошел прямо к Уильяму и обратился на безукоризненном французском. Уильям ответил, стараясь не ударить в грязь лицом.

— Ах, так вы англичанин? Ну разумеется. — Незнакомец перешел на английский. — Прошу прощения. Не знаю, впрочем, за что, но так принято, когда принимаешь англичанина за иностранца. Наверное, этого требует наше национальное эго.