Затонувший мир

Когда яхта причалила, Ван Эйк и Малыш Мануэль устроили импровизированное представление с обрывками облаков, мирно тающими над озером. Ван Эйк вырезал из них орхидею, сердце и улыбающиеся губы, а Малыш — голову какаду, двух мышей-близнецов и монограмму Леоноры Шанель.

Пока они кружились и пикировали, иной раз черкая крыльями по воде, Леонора оставалась на набережной и вежливо приветствовала взмахом руки каждую из этих летучих банальностей.

Вскоре они приземлились на набережной. Леонора все еще ожидала, что Нолан возьмется за одну из туч, но он только метался вверх и вниз над озером, словно усталая птица. Владетельница пламенного края стояла недвижно, словно погруженная в тяжелую грезу; ее взгляд, прикованный к Нолану, не различал ни шофера, ни моих товарищей, ни даже нас с Беатрисой. Воспоминания — каравеллы без парусов — проплывали в сумрачной пустыне ее погасших глаз…

* * *

Леонора встречала гостей в платье из органди и сапфиров, открывающем плечи и груди, сверкавшие в ажурной броне драгоценностей. Тем временем Беатриса провела меня через французское окно библиотеки посмотреть коллекцию портретов, собранную на вилле. Я насчитал их больше двадцати: от величественных парадных портретов в гостиной (на одном была подпись Аннигони, на другом — президента Королевской академии) до фантастических этюдов Дали и Френсиса Бикона в столовой и баре. Где бы мы ни проходили, отовсюду — из альковов, украшенных мраморными полуколоннами, из узорных рамок на каминных полках, даже со стенных росписей на лестнице — на нас смотрело одно и то же красивое и замкнутое лицо. Может быть, этот чудовищный нарциссизм был для нее последним прибежищем, единственным спасением в ее бесконечном бегстве от реального мира?

В студии на крыше я увидел большую картину, блестевшую свежим лаком. Это была явная пародия на сентиментальную манеру светских портретистов: голубоватые тона и манерный поворот головы превращали портрет Леоноры в образ мертвой Медеи. Дряблая кожа под правой щекой, обтянутый лоб и стиснутый рот придавали ей окоченелый вид; при всей фотографической точности портрет выглядел жутковатым шаржем.

Я глянул на подпись.

— Нолан! Боже, вы были здесь, — когда он это писал?

— Я здесь всего два месяца… это было до меня. Она не пожелала вставлять его в раму.

— Я ее понимаю. — Я подошел к окну, поглядел вниз на прикрытые маркизами окна спален. — Значит, он жил здесь. А студию у Коралла D бросил.

— Но зачем Леонора опять пригласила его? Она же, должно быть…

— Чтобы он опять сделал ее портрет во все небо. Похоже, я лучше знаю Леонору Шанель, чем вы, Беатриса.

Мы вернулись мимо множества каминов, жардиньерок и канапе на веранду, где Леонора принимала гостей. Нолан в белом замшевом костюме стоял с нею рядом. Изредка он поглядывал на нее с высоты своего роста, словно забавляясь мыслями о тех причудливых возможностях, какие самовлюбленность этой женщины может предоставить его мрачному юмору.

Леонора прижалась к его локтю. Обрамленные сапфирами глаза делали ее похожей на варварскую жрицу. Груди, окованные контурными драгоценностями, ни разу не встрепенулись.

Ван Эйк представился с преувеличенным поклоном. За ним подошел Мануэль, от волнения он косолапил сильнее обычного.

Губы Леоноры презрительно скривились, она смерила взглядом мою негнущуюся ногу.

— Вы, Нолан, наполняете свой мир калеками. Этот ваш карлик… он что, тоже летает?

Малыш Мануэль так и не отвел от нее глаз. Они у него были влажные, как раздавленные цветы.

* * *

Представление началось через час. Огромные облака, подсвеченные закатным солнцем, висели над плато, как золоченые рамы для будущих картин. Планер Ван Эйка спиралью поднимался к первому облаку, срывался и карабкался снова, угадывая путь в сталкивающихся течениях.

Когда обрисовались лоб и скулы, гладкие и безжизненные, точно из пены, гости на веранде зааплодировали. Через пять минут, когда планер Ван Эйка спустился к озеру, я понял, что Шарль превзошел себя.

Облитый светом прожекторов, сопровождаемый аккордами увертюры к «Тристану» (репродукторы были установлены на склоне плато) портрет Леоноры торжественно плыл над нами, источая мелкий дождик. Мне казалось, что он раздувается от всей этой помпезности, словно гигантская резиновая игрушка. Облако попалось удачное: до самой береговой линии оно сохраняло форму, а потом сразу расплылось в вечернем воздухе, словно чья-то раздраженная рука смахнула его с небосклона.

Малыш Мануэль начал подъем, крутясь вокруг темного облака, словно уличный сорванец вокруг мрачной толстухи. Он метался в разные стороны, как будто не мог решить, что делать с этой непредсказуемой колонной холодного пара. Потом начал вырезать контуры женской головы. Кажется, никогда я не видел его в таком замешательстве. Когда он кончил, снова раздались аплодисменты, но вскоре они сменились хихиканьем и игривыми замечаниями. Приукрашенный портрет Леоноры перекосился в воздухе, подхваченный встречными течениями. Челюсть вытянулась, улыбка стала идиотической. За какую-то минуту громадное подобие Леоноры Шанель вывернулось вниз головой.