Затворники Альтоны

Иоганна. Так поздно? Почему?

Отец. Он один уцелел из всего полка. Крадучись, прошел пешком через всю Польшу и оккупированную Германию. Однажды раздался звонок.

Раздается отдаленный и приглушенный звонок.

И вошел Франц.

В глубине, за спиной отца, в полумраке, появляется Франц. Он в штатском, еще очень молод, ему не более двадцати трех, двадцати четырех лет. Иоганна, Вернер и Лени в этих кадрах-воспоминаниях не видят персонажа, который возникает перед ними. Лишь тот, кто непосредственно вспоминает — отец, в первых двух кадрах-воспоминаниях, и Лени с отцом в третьем кадре, — повернутся к тому, с с кем будут говорить. Интонации актеров в кадрах-воспоминаниях приглушены, жесты как бы нереальны, все должно звучать словно издалека, даже в бурных сценах, для того чтобы подчеркнуть время, отдаляющее прошлое от настоящего. В данный момент отец не видит Франца.

В правой руке Франца раскупоренная бутылка шампанского; зритель увидит ее только в тот момент, когда он будет пить. Бокал на столе заставлен каким-либо предметом.

Иоганна. Он сразу заперся?

Отец. С первого дня не выходил из дому. А год спустя поднялся наверх и заперся.

Иоганна. Весь тот год вы виделись каждый день?

Отец. Почти каждый день.

Иоганна. И что он делал?

Отец. Пил.

Иоганна. А что говорил?

Франц (далеким, безжизненным голосом). Здравствуй, до свидания. Да. Нет.

Иоганна. Ничего больше?

Отец. Ничего. Только однажды. Поток слов, смысл которых я не мог уловить. (С горьким смехом.) Я был в библиотеке и слушал радио.

Треск радиоприемника, позывные. Все звуки приглушены. Голос диктора: «Слушайте последние известия. В Нюрнберге международный военный трибунал приговорил маршала Геринга...»

Франц выключает приемник. Когда он передвигается, то все время остается в тени.

(Вздрагивает, быстро оборачиваясь.) Что ты делаешь?

Франц глядит на него мертвым, ничего не выражающим взглядом.

Я хочу знать приговор.

Франц (через всю сцену, циничным и мрачным тоном). Висельник — чего ждать приговора. (Пьет.)

Отец. Откуда ты знаешь?

Франц молчит.

(Иоганне.) В те времена вы еще не читали газет?

Иоганна. Нет. Мне еще не было двенадцати.

Отец. Все газеты были в руках союзников. «Мы немцы, значит мы виновны; мы виновны, потому что мы — немцы». И так каждый день, на каждой странице. Какое-то наваждение! (Францу.) Восемьдесят миллионов преступников: какая чушь! В лучшем случае их было полсотни. Так пусть их повесят, а нас оправдают: это был бы конец кошмара! (Повелительно.) Доставь мне удовольствие, включи приемник.

Франц будто не слышит. Продолжает пить.

(Сухо.) Ты слишком много пьешь.

Франц смотрит на него таким взглядом, что отец растерянно умолкает. Пауза.

(Продолжает настойчиво, со страстным желанием понять.) Ну какой смысл, что целый народ обрекают на отчаяние? Что сделал я, чтобы заслужить презрение всего мира? Мои убеждения всем известны. А ты, Франц, ты, который был солдатом и дрался до конца?

Франц выразительно смеется.

Ты нацист?

Франц. Черта с два.

Отец. Тогда выбирай: либо осуждение виновных, либо пусть вся Германия отвечает за их ошибки.

Франц (без единого жеста разражается сухим и диким смехом). Это одно и то же.

Отец. Ты что, рехнулся?

Франц. Можно по-разному уничтожить народ: осудив его целиком или заставив отречься от тех вождей, которых он выбрал. Второе страшнее.

Отец. Я ни от кого не отрекаюсь, к тому же нацисты не были моими вождями: я их лишь терпел.

Франц. Ты с ними мирился.

Отец. А что я должен был делать, черт возьми?

Франц. Ничего.