Завеса

Цигель же должен был продумать, каким образом подать события своей жизни, выдавая ложь за правду, и все это тоже с легкостью и непринужденностью.

Страх перед секретной Службой безопасности Израиля, слывшей легендарной во всем мире, в эти минуты ночного бдения, и чувство отчаянного одиночества в доме, полном родных и близких, сковывали тело, стучали в висках, подступали тошнотой к горлу.

Что будет, если вдруг беседующий с ним, а, по сути, допрашивающий его собеседник, приветливо выслушав его, откроет рот и в единый миг откроет ему, Цигелю, всю его подноготную?

Рухнут все планы трудоустройства на авиационную базу, куда он подал документы, и не поедет он в качестве бывшего отказника ни в какой Нью-Йорк через месяц – выступать в еврейских организациях под лозунгом «Отпусти народ мой». Вместо всего этого его тут же упекут в острог. Стоит этому случиться, как Цигель тут же выложит все, хотя, по идее, еще никакой шпионской деятельностью не занимался. Разве только в Совете солидарности с евреями СССР он старательно записывал имена и адреса репатриантов из Литвы, адреса тех, с которыми они переписывались и, конечно же, бесконечные жалобы приехавших и уже жалеющих, что приехали, о чем они и писали знакомым, хотя Цигель деликатно их от этого отговаривал. У него накопились две объемистые тетради этих имен, и отдельно комментариев к лицам, которых можно «привлечь к сотрудничеству». Каждый раз, перечитывая эти рекомендации, Цигель отдавал должное своим аналитическим способностям психолога.

Но сейчас его лихорадило. Он пытался припомнить советы учителей в разведшколе под Москвой, как расслабиться и, вообще, как вести себя на беседах и допросах, но в голову лезла всякая чушь, торчал Аверьяныч со своими, явно не к месту, раздражающими каламбурами.

– Что с тобой? – сказала жена, ложась в постель,– Тебя всего трясет.

– Не знаю. Нервы подводят, – чуть не захлебнулся собственной слюной Цигель и уткнулся носом в шею жены.

В день собеседования Цигель за два часа до назначенного времени добрался до центра Тель-Авива, нашел улочку, довольно неприглядный забор, на котором красовался нужный номер, открытую ветхую калитку, от которой асфальтированная дорожка вела к не менее обветшавшему длинному бараку с рядом закрытых дверей. Два часа тянулись ужасающе долго, страх не проходил. Цигель просто не узнавал себя, щупал пульс, ощущал слабость в ногах, каждый раз вытягивал левую руку: кончики пальцев предательски дрожали.

Наконец, в назначенное время постучался в дверь. Встретил его пожилой мужчина в слегка потрепанной кожаной куртке, усадил, дал чаю. Цигель боялся прикоснуться к стакану, чтобы не обнаружилась дрожь в руках.

– Рассказывайте, – дружелюбно и даже как-то отечески сказал мужчина и приготовился что-то записывать.

Цигель начал успокаиваться. Рассказ он тщательно подготовил, и теперь лишь из кожи вон лез, чтобы выглядеть естественным и искренним. Начал издалека, со времен войны, с отца, который служил в военно-полевом суде, и, конечно же, был причастен к расстрелам, а до этого, как он потом понял, работал в органах, выполняя самое грязное дело – ночные аресты и обыски. И все же это был его отец и он, сын, по-своему любил его, но бабка, из семьи праведников Бергов, последователей рабби Нахмана из Брацлава, которая, по сути, обучила Цигеля еще в детстве идишу и ивриту, терпеть не могла отца, который приходил после ночной работы и валился в постель, не раздевшись. Бабка говорила матери, то есть своей дочери, что ее мужу нужно отмываться, потому что от него пахнет чужим потом и кровью, мать впадала в истерику, а он, малыш, затыкал уши и забивался под одеяло. Так прошло его детство, да и, в какой-то степени, юность. Естественно, полагая, что сын пойдет по стопам отца, в студенческие годы его стали вербовать в осведомители, но он твердо, искренне сказал им, что только мысль об этом вызывает у него боль в животе, тошноту, приближение обморока, ибо от всего, что происходило в семье, у него развилась устойчивая неврастения.

– Вас продолжали вызывать в органы?

– Да.

– Кто был вашим вербовщиком?

– Аусткалн.

После этого ответа Цигель почувствовал, как страх вовсе его отпустил, и стал подробно рассказывать о своей деятельности еврейского активиста, о преподавании в кружках по изучению иврита, частых вызовах и проработках в органах, после каждого сообщения о нем по Би-Би-Си или «Голосу Америки». Но теперь имя его было у всех на слуху, и его не арестовывали. Цигель настолько впал в какое-то горячечное вдохновение, что сам абсолютно верил в то, что говорил.

Собеседник явно устал от этого непрекращающегося монолога, отложил ручку, встал со стула, пожал Цигелю руку, сказал по-старомодному:

– Благодарю вас.

Цигель вышел на улицу, ощущая невероятную легкость в теле. Домой ехать не хотелось. Надо, наконец, съездить в Бней-Брак, к родственничку Бергу, посетить бабку: она в эти минуты виделась ему явно спасительным якорем. Правда, сегодня был конец недели, канун субботы. Но он как-нибудь доберется домой. Ведь за пределами Бней-Брака работали такси.