Завещаю вам жизнь

— Ничего, — миролюбиво сказал Хабекер. — Маленькая неприятность... Я же предупреждал, граф, что лучше всего искренность. Разве вы симпатизируете красным? Ведь нет! Вы просто оступились. И никто, кроме нас, вам уже не поможет. Нужно только проявить добрую волю. Немножко доброй воли и максимум ненависти к красным. Вот и все. А случившееся вы должны рассматривать только как попытку выручить вас из беды. Грубую, грубую попытку, граф! Но что поделаешь? Вы же не хотели понять моих намерений, не верили мне. А вот и врач! Врач осмотрел Топпенау.

— Что-нибудь обезболивающее, — приказал Хабекер. Врач достал шприц, охранники обнажили руку графа, игла легко вошла в мышцы.

— Ну как? — спросил Хабекер через минуту. — Вы извините, я отвернусь. Не могу видеть, как делают уколы-. Еще не полегчало? Ничего, сейчас будет хорошо.

Фон Топпенау согнулся и зарыдал.

— Вы преступник, Топпенау, — раздался жесткий голос Хабекера. — И спасти вас может только полное признание. Только полное признание. Слышите? Полное признание! Ведь вы стали жертвой Больца. Вам незачем защищать его!

— Моя семья! — прорыдал фон Топпенау.

— В случае вашего признания семья не пострадает, — сказал Хабекер. — Мы не тронем вашей жены И ваших детей. Но если вы снова попытаетесь что-либо скрыть..

— Хорошо! — истерически всхлипнул граф. — Я скажу- я все скажу! Меня запутали! Меня подло обманули! И я скажу!

Пишущая машинка в углу кабинета затрещала.

Она трещала до глубокой ночи.

Потом граф фон Топпенау трясущейся рукой подписал протокол допроса, где содержался его рассказ о знакомстве с Больцем и Штраух, о его согласии работать на Интеллидженс сервис и приводились сведения о методах передачи информации Больцу. Граф признался, что сообщал Больцу содержание всех дипломатических документов, а также доверительных бесед с послом, представителями министерства и самим Риббентропом. Он признал, что большую часть документов фотографировал сам или приносил для снятия фотокопий Больцу. Сказал, что своевременно предупредил Больца о готовящемся нападении на Польшу и что в тот же день Больц представил ему Ингу Штраух как свое го помощника и заместителя. Топпенау не отрицал, что видел Штраух раньше. Но утверждал, что не догадывался о ее истинной роли в Польше. Затем граф рассказал какие сведения сообщал Инге Штраух в период по ноябрь тридцать девятого года. Он только просил учесть, что не слишком доверял Штраух, тяготился своей связью с иностранной разведкой и старался сообщать неважные или устаревшие данные. ? - я вообще хотел порвать со Штраух, но она угрожала мне.»

Протокол составил восемнадцать страниц машинописного текста.

показаниях графа имелись противоречия и неясности Хабекер видел это. Но противоречия и неясности можно устранить при последующих допросах. Сейчас сделано главное.

— Еще один вопрос, Топпенау! — вспомнил вдруг Хабекер. — Какой была ваша кличка?

— Моя кличка была «Зеро», — равнодушно сказал граф. — Ее клички я не знаю, а моя — «Зеро»... Я хочу спать.

— Ее кличка была «Альфа», — улыбнулся Хабекер. — Мы узнали это уже давно. Из телеграммы. Впрочем, вы почти спите. Можете идти.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Она не понимала, почему перестали будить среди ночи, не таскают в подвал, не бьют. Не понимала, почему вдруг прислали врача и тот выписывает пилюли и прикладывает свинцовые примочки, делает перевязки. Не понимала, почему разрешили прогулку.

Клерхен высказывала робкие догадки:

— Ваше дело прекращают... Вы их убедили...

Инга отказывалась верить: иллюзорные надежды способны ослабить волю.

Она пыталась понять тактику следствия. В чем ее хотят убедить?

Что пытаются внушить, прекратив истязания и ослабив режим? Может, убеждают, что ее показания вовсе и нужны, что суду хватит домыслов Хабекера? Может, рассчитывают на смятение, которое вызовет новый поворот событий? Или странное отношение к ней рассчитано на то, чтобы выставить Ингу Штраух в глазах других заключенных в качестве предательницы, заслужившей снисхождение тюремного начальства?

Последнее предположение казалось наиболее правдоподобным.

В тюрьме, где, казалось, царит полная немота, существовала своя, не подвластная никакому начальству система обмена новостями.

Новости проникали с воли, новости проникали из одной камеры в другую, новости доставлялись с Александерплац на Принцальбертштрассе и обратно.

Совершенно необязательно знать - как.

Новости проникали, и все.

И может быть, по камерам берлинских тюрем уже ходила весть о смягчении режима Инге Штраух, и товарищи тоже строили догадки, почему ей делают поблажки?

— Теперь надо ждать лучшего! — говорила бедняжка Клерхен.

Лучшего? О нет! Инга Штраух не уповала на гестаповские благодеяния.

Она ждала худшего.

Худшее же могло подстерегать только с одной стороны.

Однажды, выведенная на прогулку, она увидела, что навстречу под охраной эсэсовца медленно бредет высокий человек в полосатом арестантском халате.

Человек брел, заложив руки за спину, сгорбившись, и все же...