Завещание

Возможно, отцовская закалка, привитая ему с ранних лет, тоже усилила темную сторону Воитто.

Сири много раз спрашивала себя, что, если она слишком легко сдалась с этим ребенком? Что, если это ее отсутствие в духовном плане сформировало сына и сделало его таким, каким он стал? Ведь что ни говори, а единственный человек, к которому он мог обратиться за советом и поддержкой, был его отец, человек с далеко не самыми лучшими убеждениями. 

* * *

Воитто помнил, как он убил свое самое первое крупное животное. Во всяком случае, крупнее, чем птица, лягушка или крыса.

Всем детям когда-нибудь доводилось экспериментировать с жизнью и смертью – на муравьях, пауках, улитках. Ему было тринадцать, когда это случилось, Лахье еще и года не было, Тармо было два и должно было минуть целых шесть лет, прежде чем появится на свет Арто, предпоследний ребенок в длинной череде детей. Большой интервал в семье, где большинство детей рождались с разницей не более трех лет. Но любовь или, скорее, отсутствие оной делали свое дело.

Все произошло в тот летний день, когда Воитто раздобыл одного из соседских щенков.

Эти лундехунды[34] все время проводили на псарне, и никогда не молчали, выли и лаяли сутками напролет, так что можно было с катушек съехать от этой какофонии. Стоило псам заметить пролетающую мимо крошечную бабочку, как они тут же принимались лаять как безумные и никто не мог найти на них управы, приходилось просто терпеть.

Пентти частенько повторял, что попадись ему только одно из этих чертовых отродий, и он самолично утопил бы эту тварь в соседском колодце, чтобы остальные псы усвоили урок.

– А потом я бы выловил труп и подвесил к соседям на почтовый ящик, ха-ха, или на флагшток. Вот это я понимаю!

Как бы то не было, но однажды Воитто шнырял по лесочку, находящемуся на границе двух ферм, и услышал лай – тот самый ненавистный собачий лай, который бы он ни с чем не спутал.

И верно, чуть в сторонке, за поваленным деревом, обросшем мхом, рылся, пытаясь что-то достать из земли, один из соседских щенков.

Щенки такие глупые создания. Во всяком случае, этот даже не подумал испугаться, когда Воитто к нему подошел.

Воитто чуть было не рассмеялся над этой глупой маленькой скотиной, которая дружелюбно махала ему хвостом, когда он поднял ее и, вооружившись длинным ножом, понес через лес в свое потайное место, свою собственную укромную лабораторию. Глупенький щенок вел себя так, словно прежде и не знал, что такое страх, пока не стало слишком поздно (или так было все время?), когда Воитто запихал щенка в мешок для мусора, завязал его и опустил мешок в лесное озерце. Он видел, как задергался мешок, как щенок с впечатляющей для своего возраста энергией пытался избежать своей участи.

Отчаяние, слышавшееся в тявканье щенка, то, как он на своем собачьем языке, понятном людскому уху лишь в самых крайних случаях, умолял спасти ему жизнь, почти совсем не тронуло Воитто, хотя он понимал, что в любом другом человеке, другом ребенке этот плач пробудил бы жалость и инстинкт спасти эту крошечную жизнь.

Но не у Воитто. И он был этим доволен. Что подобные сопли не действуют на него. В тот момент он ощущал себя непобедимым. Парящим в паре сантиметров над землей, бесчеловечным и безжалостным, словно языческое божество.

В следующий раз надо будет сперва проткнуть в пакете маленькую дырочку.

Сейчас ему просто повезло, что собаке самой удалось порвать мешок в нескольких местах, и воздух вышел наружу, но в следующий раз я, возможно, брошу в озерце кого-нибудь без сознания или уже мертвое, думал он, и, если оно всплывет, то мне несдобровать.

В следующий раз.

Воитто остался стоять и смотрел, пока водная гладь окончательно не успокоилась, так что уже нельзя было понять, что же случилось здесь четыре минуты и тридцать две секунды назад. Солнце высоко стояло в небе, и сквозь верхушки деревьев просачивался свет, играя на листьях папоротников. У Воитто были наручные часы, по которым он засек время, начиная с того момента, как он бросил мешок в воду, и до тех пор, пока тот не исчез под водой и наружу перестали выходить пузырьки, пока озерце вновь не стало гладким и блестящим, словно зеркало.

После чего он повернулся и медленно двинулся обратно домой. По дороге Воитто тренировался задерживать дыхание. На тот момент его личным рекордом была минута и двадцать одна секунда. (Но с годами он научился задерживать дыхание на три минуты.)

Он чувствовал себя совершено пьяным.

До головокружения.

Все цвета вокруг него стали ярче, все запахи – отчетливее. Казалось, после произошедшего все органы чувств обострились до предела, и это ощущение еще жило в нем несколько дней, стоило Воитто мысленно вернуться к случившемуся, к нужному уголку в своей памяти, чтобы пережить все заново и заново испытать радость оттого, что ты можешь по собственному желанию регулировать остроту восприятия мира.

Отныне мир для Воитто делился на до и после. Он едва помнил это до. Мир, над которым он был не властен, жизнь, которая, казалось, была прожита где-то в другом месте, там, куда он не имел доступа.