Завещание рыцаря

— А во время «Бури в пустыне», — Энтони помрачнел, — отца ранило. Эти идиоты, янки, выпустили ракету по отцовскому «Султану»… это такая машина, передвижной командный пункт. Их чёртова техника ошиблась в опознании цели… троих наших разнесло в куски, а водителя оглушило, так отец с разорванным бедром, истекая кровью, вытащил его и только тогда потерял сознание… Знаешь, — Энтони вдруг засмеялся, — а компенсацию он не взял! Отослал чек обратно и приписал: «Графы Мерсисайд отдают свою кровь Богу, Королеве и Отечеству, но никогда не торгуют ею!»

Это звучало, как строчка из учебника истории. Однако я был уверен — Энтони говорит правду.

— А ты сам кем хочешь стать? — поинтересовался я. Энтони удивлённо посмотрел на меня — словно я спросил, есть ли у него голова.

— Военным, конечно!

— Понимаю, традиция… — кивнул я. Энтони помедлил, словно не был уверен, надо ли мне это говорить. И всё-таки сказал:

— Конечно… Но не только. Ты не читал Хайнлайна?

Хайнлайн был у меня почти весь. И мне он казался лучшим из западных фантастов. Поэтому я кивнул:

— Он мне очень нравится.

— Мне тоже. В его «Звёздной пехоте» есть такие слова… сейчас, подожди…

— Энтони отложил вилку и потёр лоб. — А, вот! «Высшее счастье, о котором только может мечтать мужчина — это заслонить своим смертным телом родной дом от того опустошения, которое приносит война». Я хочу быть военным, чтобы служить Англии — моей Родине.

Я задумался.

— У нас сейчас непопулярно быть военным. А многие вообще говорят, что военные даром едят свой хлеб, ведь на нашу страну никто не собирается нападать…

— У нас так тоже многие говорят, — кивнул Энтони. — Отец всегда смеётся.

И отвечает, что, когда соберутся, то едва ли предупредят. И тогда уже поздно будет готовиться. А те, кто в дни мира больше всех клянут армию, в дни войны больше всех скулят, чтобы их защитили. Но вы у себя слишком уж ругаете армию. Поэтому проиграли Чечне.

Я почувствовал, как снова ощетиниваюсь против воли:

— Наши храбро сражались, ты просто не знаешь!

— Знаю и не спорю, отец тоже так говорит. Но ваши люди не понимали, зачем эта война. А ваши газеты и телевидение открыто помогали чеченцам. Кто же во время войны разрешает выступать пацифистам?

— Твой отец их тоже не любит?

— Презирает, — твёрдо ответил Энтони. — Он говорит, что пацифисты больше, чем трусы. Это трусы, которые хотят, чтобы их уважали за трусость, как идейных борцов с насилием.

Я невольно подумал, что, учись Энтони у нас в школе, не видать бы ему пятёрок по биологии, как своих ушек. Наш биолог — как раз идейный противник любого насилия, и ничего ему против не скажи — сдонжит, как моя бабка говорит, со свету сживёт! Но ещё я подумал, что Энтони вряд ли стал бы молчать даже ради пятёрки. Похоже, он не такой.

— А ты кем мечтаешь стать? — спросил Энтони, снова берясь за вилку.

— Историком.

Так и не донеся вилки до рта, англичанин положил её обратно и уставился на меня, словно я сказал что-то странное. Потом почесал нос, смешно сморщил его и сказал:

— Очень удачно. Очень!

ГЛАВА 5

На мой взгляд чай, заваренный Энтони, пить было невозможно — слишком крепкий, да ещё и с молоком. Но Энтони совершенно спокойно выпил обе чашки и спросил:

— Какая фирма?

— Чёрт его знает, — я уже сгорал от нетерпения услышать рассказ Энтони и меня совершенно не интересовала фирменная принадлежность моего чая. — «Майский Чай», по-моему…

— Покупай только «Липтон», — посоветовал Энтони совершенно серьёзно. Я поклонился:

— Непременно последую вашему любезному совету, сэр.

Англичанин засмеялся и хлопнул меня по плечу — довольно крепко:

— Прости… Ну, где удобней устроиться? Рассказ долгий…

— Пошли ко мне в комнату, — я махнул рукой.

Но в комнате Энтони первым делом обратил внимание на мой кассетник. И поморщился, чем меня страшено оскорбил. Магнитофончик у меня был не какой-нибудь «Фунай» или «Кансай», а настоящая японская «сонька», я на него в прошлом году сам заработал. Ясно, конечно — дворянство, всё такое, собственный замок (кстати, не спросил, есть ли он?), но «Сони» и в Африке «Сони». Я прямо так Энтони и сказал.

— Прости, не имел в виду ничего плохого, — Энтони устроился в кресле, обхватив руками поднятое колено. — Ну и жара… Магнитофон хороший. Просто наша семья не покупает ничего японского.

— Ещё новости, почему?! — поразился я.

— Мой дед Роберт командовал партизанским отрядом в Бирме, когда японцы захватили её. В 1942 году его схватили, пытали в кемпетай и обезглавили. Кемпетай — это… — начал он, но я прервал:

— Японская тайная полиция, я знаю.

— Да. С тех пор… ну, ты понимаешь.

Понимал ли я? Не знаю… Зимой я носил хорошую немецкую куртку, а дед мой был в немецком лагере для военнопленных. И жив остался чудом. Я хотел сказать об этом Энтони, но не решился…

— Так какую работу ты мне хотел предложить? — напомнил я, устраиваясь на неубранной кровати. — Я слушаю.