Завещание Шекспира

Но зачем же во всем винить русалку Лестера? Она была лишь зернышком среди семян, которые запали в мою душу, и теперь я пожинал плоды. Я видел постановку «Избиения младенцев» и беспрестанно проигрывал ее в своем мысленном театре. Стрэтфордский мальчишка, король пшеничных полей, я кричал публике, состоящей из миллиона колосьев, предупреждая город из зерна, что с ним будет, если он не сдастся, и серп в моей руке горел, как татарский лук, как полумесяц, сорванный с небес. Сдавайтесь, псы, или солдат проткнет копьем детей полуодетых, и, обезумев, матери рыданьем свод неба потрясут, как иудейки, когда младенцев Ирод избивал! И декламирующий шестилетний король заставлял их присягнуть вечной клятвой на своих мечах. Леденящее кровь согласие на смерть, на массовое детоубийство, наикровавейшее преступление, наизлодейское душегубство. Милорд, мы уже дали клятву. Да, на моем мече, да, клянитесь, клянитесь на моем мече.

Так все начиналось. Все пути вели в Лондон, и время и судьба привели меня к актерству в Шордиче. Я частично приложил свою руку к нескольким пьесам – «Король Иоанн», «Генрих V», «Истинная хроника Короля Лира и его трех дочерей» и другим кровавым драмам: подправлял роли, сгущал краски, укрупнял и расширял действия, придавал им динамизм. Для Бербиджа я был находкой, а для меня это было хоть какое-то разнообразие. Я находил единственное утешение в разыгрывании ролей наедине с собой – безо всяких рукоплесканий, в собственное удовольствие.

Как я все это вытерпел, знает лишь Господь. Сколько раз я готов был свернуть с гастрольной дороги и вернуться в Стрэтфорд. Я помню, как однажды, когда был мой черед идти пешком за повозкой, я остановился, глядя, как фургон с лязгом удаляется от меня в никуда, пока не свернул в облачко на горизонте. Он казался таким же незначительным, как любое другое пятнышко или крапинка на небе или на земле. Меня с ним ничто не связывало, я хотел стрелой помчаться в Уорикшир. Вдруг из облачка послышался голос комика Кемпа, тонкое птичье пение на ветру:

Когда я был и глуп и мал —

И дождь, и град, и ветер, —

Я всех смешил и развлекал,

А дождь лил каждый вечер.

 

Кемп пел мои слова. Я вспомнил, что он попросил меня написать песенку, чтобы пополнить скудную роль, и я набросал ее за пару минут. Услышав, как она парит над печальными полями, я был поражен ее удивительной горечью, усиленной расстоянием. Слова преображали пейзаж, превращали его в гигантскую сцену, а пейзаж, в свою очередь, казалось, обогащал мою песенку, став фоном, который отдавался в ней эхом и делал ее запоминающейся. Мне это показалось странным и приятным. А еще я подумал, что моя песенка слишком хороша для Кемпа, слишком нежна для заурядного клоуна, пусть и на голову (если не на две!) выше Тарлтона. Я подумал, что она могла бы украсить другую пьесу и, возможно, заблистать на устах дурака поумнее, чем Кемп. Я приободрился и устало потащился за повозкой, вслед за своими словами о дожде и ветре, под ветром и дождем, которые непостижимым образом стали театром, частью гигантской постановки и безликими актерами в беспристрастной всемирной пьесе.

– Так ты говоришь, все могло быть по-другому?

Еще много раз я был на волосок от того, чтобы по собственному желанию отказаться от актерства и вернуться в безопасный Стрэтфорд, назад к навозу, удобной безвестности и неприметности. И если бы не «Тамерлан», я бы, наверное, так и сделал. Скифский пастух теперь мертв, как и его автор – кентерберийский пастырь, но в 87-м году «Тамерлан Великий» был живой легендой Лондона.

– Расскажи-ка.

Я расскажу тебе о человеке, который сотворил «Тамерлана» и стал звездой английской сцены и кумиром твоего покорного слуги, боготворящего его Уилла. О, как я ненавидел этого сукина сына! Он был мой бог. 

29

Кристофер Марло. Даже звук его имени был мне ненавистен: четкий, решительный дактиль и фамилия, начинающаяся с выразительного носового звука. Само имя было создано для успеха. Он даже родился на два месяца раньше меня. За два месяца можно написать пьесу, и за два часа эта пьеса может изменить мир, и весь Лондон падет к твоим ногам. Марло пришел в Лондон, как и я, пешком, но по другой дороге, и его царствование на лондонской сцене было другим. У Кита Марло были большие кошачьи глаза – он был Кот Марло для своих соперников, а для сетующих любовников, выпустивших коготки, – Крис-крысолов. Его широко раскрытые глаза загорелись, когда он впервые увидел город, распростертый перед ним, как райские кущи Элизиума для тех, кто только что в них прибыл.