Завещание Шекспира

Довольно спать, о жители Мемфиса!

Не умолкает рев татарских труб,

Грохочут пушки, и Дамаск дымится…

Коварный волжский вор, забравший в плен

И сделавший наложницей своею

Царевну Зенократу, нашу дочь,

Теперь, возглавив нищих и бродяг,

Египетскому царству угрожает;

Меж тем на тучных нильских берегах

Египтяне в безделье дни проводят,

Подобные ленивым крокодилам,

Что мирно спят, когда стреляют в них[114]

.

Эти строки не шли у меня из головы. Я упивался ими, как запойный пьяница, и хотел еще. Каждый день я выстаивал очередь, чтобы попасть в «Розу» или любой другой театр в Шордиче, где играли эту пьесу.

«Тамерлан Великий», чудо сцены, бич Господний, и на протяжении целого года – кумир зрителей. Нед Аллен умел так продекламировать монолог со сцены, что зритель замирал, пронзенный до глубин души. Скифский пастух расхаживал по сцене, облаченный в коричневую накидку, оглядывал зал, одним надменным жестом срывал свой деревенский покров, переходил от пасторали к героике и за один час покорял всю Азию. Головокружительный размах, чернь вокруг сцены глазеет раскрыв рты, а окружающий ее Лондон перестает существовать. Есть только Тамерлан. Он устраивает резню дев в Дамаске, превращает Турцию в своего вассала, сжигает город, в котором погибла его возлюбленная, убивает своих сыновей за трусость и бесхарактерность, затопляет Вавилон, ставит двух царей на колени, велит запрячь их в его колесницу, вставить им в рот удила и везти его, пока они не упадут на месте: «Азийские балованные клячи!.. За день вы двадцать миль всего прошли. А если нет, бездельники, умрите!.»[115]

Но Тамерлан – не более чем мясник в ореоле славы. Сомнительный герой в сомнительной драме, где все гиперболизировано до такого предела, что должно бы вызывать пресыщение. Но пресыщения не наступало, в том и была вся хитрость. И все же есть в «Тамерлане» какая-то поразительная пустота. Как и автора, героя совершенно не интересуют люди. Он говорит на языке, который им непонятен. Я мгновенно уловил, чего именно не хватало «Тамерлану».

Связи с Публикой.

А значит, и языка, знакомого ей, того, на котором она говорит, настоящего разговорного языка неотесанных хамов, простой деревенщины и хулиганов, а не блистательного белого стиха, на котором напыщенно говорил король-простолюдин. Марло был пленником своего языка и, как блудница, облегчал свою душу словами. Он был распят на колесе слов. Колесо огненной колесницы с грохотом проворачивалось, впечатляя глаз и ухо, вот только катилось оно в никуда и лишь шло по кругу, как обращающийся пламенный меч из Книги Бытия, бесплодный, как проклятие. Слова, слова, слова, слова, слова. А потом смерть – и слов больше нет, и дальнейшее – молчанье. Слов уже было недостаточно.

И сил тоже. Вот Тамерлан с триумфом скачет через Персеполь, но не останавливается в городе, чтобы взять бразды правления в свои руки. Даже в собственной пьесе он лишний, он всего лишь слепой вещающий рот. Когда власть становится единственной целью, он попадает в тупик, ведущий к смерти. «Дни „Тамерлана” сочтены», – пробормотал я, выжидая и размышляя. «Гамлет» и «Генрих V» уже ждали выхода на сцену. Я уже слышал, как они прочищали горло в гримерке.

Но в 1588 году Марло еще был единственным героем. Он упивался славой. То был его год.

И в тот год так много всего происходило, что не было времени перевести дыхание. Мария Стюарт на плахе, испанский Касис сожжен, «Роза», к которой Марло прикоснулся своим волшебством, расцвела во всем великолепии, «Хроники» Холиншеда[116] вышли во втором, дополненном издании. Они были диковинным фруктовым деревом, отяжелевшим от истории, плодоносным, изобилующим созревшими плодами. Но холиншедовскую Англию вот-вот должен был сотрясти и опалить огненный испанский ветер, чтобы история созревшим яблоком упала в настоящее и люди подняли этот плод и вкусили его до самой сердцевины. Я тоже его попробовал, как яблоко из Книги Бытия, и это познание изменило все. Когда гром войны прогремел у нас в ушах, на него неожиданно ответила моя Муза.

Война.

Война сделала меня знаменитым. Мой ответ Марло был почти готов и вот-вот должен был прозвучать в полную силу.

Армада вышла в путь. 

30

– …Ой, это, должно быть, пирог.

Что?

– Пирог. Должно быть, несут пирог. Что-то я снова проголодался. Фрэнсис, ты все тот же. Только и заботишься что о своем брюхе.

– Трудно о нем не думать, когда имеешь такое пузо, как у меня. Пирог не идет ни в какое сравнение с «Английским Предприятием».

– С чем?

Так называли Великую Армаду.