Завещание Шекспира

Ему даже удалось достичь кое-каких успехов. Он принарядился в образованного джентльмена и разгуливал по Лондону, прикрывая нужду и нищенское существование плащом с темно-зелеными рукавами. Грин? Да, он действительно был зелен, как гусиное дерьмо, только его волосы, отращенные из тщеславия, как у Авессалома, были рыжими, как у воплощения зла – Иуды из мистерий. И борода такого же цвета. Она была достопримечательностью города – длинная и суживающаяся книзу, как перевернутый шпиль колокольни, как фаллос с дрожащей на конце каплей мочи. Так выглядел Грин в начале своей писательской карьеры.

Она началась, как и закончилась, с подражательства. Его многочисленные романы были недурной имитацией Джона Лили. (Позднее я использовал в своей «Зимней сказке» его Пандосто.) Он пытался утвердиться в качестве драматурга типа Марло и спародировал Тамерлана в пьесе «Альфонсо, король Арагонский». Потом он переписал в виде пьесы «Неистового Роланда» и бесстыдным образом продал ее сначала «Слугам королевы», а когда они уехали из Лондона, «Слугам Стрэнджа». Отъявленный прохвост, он описывал лондонских мошенников, используя личный опыт. Но он пленил столицу пьесой «Монах Бэкон и монах Бэнгэй», на которой Хенслоу зарабатывал по двадцать шиллингов в день. Пробил его час. Вот только одна незадача: пьеса была не совсем его, она также принадлежала Нэшу, и я слыхал, что, когда они ее сочиняли, Нэш держал в руках перо, а Грин – бутылку и его вклад ограничивался болтовней и подбадриванием соавтора. Позднее Нэш утверждал, что в один день Грин пропивает столько, сколько не заработать и десятерым. Но все же пьеса вышла под именем двух авторов и позволила Грину упиваться успехом, которого он так жаждал и который наполовину позаимствовал.

За чем последовал поток покаянных памфлетов: «Траурный плащ», «Никогда не поздно», «Раскаянье Роберта Грина, магистра искусств». От одних названий тошнило. «Да если бы он мог, он подписал бы своим именем и ученым званием каждую из своих какашек, – снова острил Марло, – и считал бы свой навоз священным для человечества и Бога». И ему было в чем покаяться, так как он предавался безудержному разврату еще большего масштаба, чем в пору своих распутств в качестве английского туриста в Италии. Его пьесы начинали приедаться, и его вытошнило зеленым виноградом: он без обиняков заявил, что презирает низменную и малообразованную театральную сферу, где его бессмертные слова заставляли, по его выражению, «расхаживать на котурнах» и дребезжать, как надбитые колокола Боу[120], пока этот безбожник Тамерлан бросал вызов Богу на небесах. Для такого гения, как Грин, был только один путь – вниз.

Он заложил свой дублет и шпагу и кочевал с одной убогой съемной квартиры на другую, посещал грязнейшие притоны, буянил в пивных и, как утверждали, прославился в зловонных борделях и попойками в тавернах. Он стал любимчиком хозяйки таверны «Красная решетка» на Тернбулл-стрит и в конце концов сошелся с потаскухой Эм Белл (бывшей постоянной шлюхой покойного Тарлтона), которая родила ему внебрачного сына, неудачно названного Фортунатом. Ее брат по кличке Стригун Болл был знаменитым вором, которому на веку было написано закончить жизнь на тайбернской виселице. Этот вор-карманник был первостатейным подонком – тут Джонсон употребил выражение еще грубее, чем Марло, – и сопровождал Грина, как верные вши, которые не покидали его, забытого Богом, в последние дни его несчастной жизни. Стригун Болл стал чем-то вроде его телохранителя, и кредиторы Грина боялись к нему приближаться, опасаясь его ножа и предпочитая вызывать Грина в суд повесткой. Со временем даже посыльным стало изменять присутствие духа. Грин вынудил одного из них съесть повестку вместе с восковой печатью, под лезвием ножа Стригуна Болла у горла, с пожеланиями приятного аппетита и угрозой перерезать вестовому глотку, если он оставит хоть клочок несъеденным.

– Уилл, зачем мы тратим время на такое дерьмо?

Грин был лишь одним из Университетских Умов, альфой и омегой оксфордской сволочи, из чьей среды он вышел, гуляк 80-х, безудержных, отчаянных, вечно пьянствующих. Нэш говорил от их имени, когда писал: «Мы насмешничаем и радуемся жизни, даже когда нас вот-вот проткнет шпага. Во время застолья за чашей вина нам не страшны и десять тысяч эпидемий чумы». Но его сгубила другая чума – цирроз и сифилис. А пока не наступила смерть, Университетские Умы были поэтами, памфлетистами, а также авторами пьес, иногда снисходя до сочинений для театра и продаваясь Хенслоу. Но кто же они были такие, эти Умы? Ответ прост. Чтобы слыть таковым, требовались: оксфордское или кембриджское образование, редкостная завистливость, вкус к развратной жизни и ранняя смерть, а также отъявленное высокомерие и глубочайшее презрение к таким простолюдинам, как Уилл Шекспир, особенно если у них хватало наглости лишать меня куска хлеба написанием своих пьес. Об этом я расскажу тебе позже. Лучшими из них (за исключением Марло, слишком талантливым, чтобы быть Университетским Умом) были Нэш, Лодж и Пиль.