Завещание Шекспира

В этот момент из «Театра» неподалеку раздался громкий рев публики. Должно быть, Аллен вышел на сцену в роли Тамерлана. Тогда он принадлежал Бербиджу, – как только он женится на мисс Хенслоу, все сразу изменится. Но на следующие два часа «Театр» принадлежал каре Господней, Тамерлану. «Набей потуже кошелек, Уилл, – советовал мне внутренний голос, – любая труппа хороша, лишь бы она ставила твои пьесы – плевки финсберийских зрителей превращаются в серебро в Саутуарке. Набей потуже кошелек». Еще один раскат аплодисментов – и чернь побрела мимо моих окон, пьяно покачиваясь и что-то хрипло напевая. Судя по голосам, они перебрали выпивки, не попали на представление и были вне себя от ярости. Кто-то крикнул: «К черту Тамерлана!» Потом тон изменился: «К черту испанцев!», и остальные подхватили скандирование.

Крики замерли вдалеке. Я снова закрыл глаза. В голове у меня все закружилось. Тарлтон, Хартли, Джеки Вотролье, Марло, Тамерлан, Армада, пьяная толпа, к чертям папу, к чертям герцога Парму, да здравствует королева! Я смел рукавом крошки со стола, окунул перо в чернильницу и помедлил над листом бумаги. Оно не капнуло, и я знал, что это будет хорошее перо, без клякс. Превосходно! Я точно знал, что писать. Обнаженная ножка музы мелькнула передо мной, и на меня снизошло сильное желание, внезапное и сладкое, как Элизиум Марло, и обжигающее, как его же Преисподняя. Оно было сродни похоти. Уличный сброд внизу, полный слепой ярости и национальной гордости за своего английского льва, – в Лондоне чернь была необузданной силой. Еще не существовало театра для выражения ее воли. Она нуждалась в сцене. Ей нужно было видеть на ней себя. Ей нужны были зеркало и летописец ее жизни. Будущее было с нею.

Так выгляни ж в окно, Уилл, посмотри, что ты там видишь. Твоя сцена – королевство, актеры – принцы, зрители – монархи. Пиши с оглядкой на улицу, пиши с оглядкой на Холиншеда. Читай и слушай. К черту Тамерлана! К черту испанцев! К черту Францию! Да здравствует Англия! Пусть она здравствует во веки вечные. Именно так. Ответ на пьесы Марло звенел у меня в ушах. Это был гул национального театра, это был старый добрый Генрих VI, кровавая бойня, катастрофа гражданских войн роз, Англия, которая катится в пропасть. Во главе нее стоит кучка головотяпов и безжалостных убийц, сотни мужественных англичан идут на смерть, как на праздник, и гибнут, как скот, – лишь в нескольких поколениях до меня. Они остались лежать под небом Франции или превратились в английскую глину. И вот на этих костях я и воздвигну свои театральные подмостки.

Я набросал большую часть «Генриха» в тот год, когда испанцы, усмиренные и вне себя от ярости от разгрома Армады, планировали еще одно нашествие, на этот раз из французской Бретани. Более подходящего момента трудно было желать. Да и кто такой Тамерлан? Какой-то военачальник из Скифии. И что Скифия по сравнению с английской национальной гордостью? Я видел ее в Холиншеде и в Генрихе, я слышал ее на улицах, и она мгновенно оформилась у меня в голове. Мне все стало ясно, и не хотелось медлить и упустить шанс ответить волшебнику Марло, недавно прибывшему из Кентербери, чародею «Розы».

В «Генрихе VI» я нарисовал зловещее, но пышное зрелище, набор занимательных глянцевых картин, галерею портретов для неискушенных. Над Лондоном взошла моя звезда. Говорили, что я воскресил мертвых, что заставил храбреца Тальбота[117] вновь истекать кровью. Даже Нэш выступил в мою защиту, и его едкие чернила превратились в молоко и мед. Сам Тальбот, писал он, был бы счастлив узнать, что его древние кости вновь орошаются патриотическими слезами десяти тысяч воодушевленных зрителей.

Я впервые отведал вкус похвал. Это было время публики, и я дал ей шанс высказаться на сцене. «Генрих VI» потряс зрителей до глубины души. Стоящие у сцены смотрели раскрыв рты, потому что на сцене они видели самих себя. Они гляделись в говорящее зеркало и слышали собственные голоса, мастерски подражающие Джеку Кэйду и ему подобным. Голоса принадлежали подвыпившей толпе на улице, и ей это было лестно.

Первый удар по могучему Марло я нанес пьесой «Генрих VI», вышедшей под названием «Первая часть войны между двумя знаменитыми домами Йорков и Ланкастеров». Она ознаменовала новую эпоху в жизни театра. Премьера прошла в «Розе» при громадном стечении народа, и сборы от представлений полились золотым потоком. Конец зимы 92-го года стал для Филиппа Хенслоу временем успеха, а не зимой тревоги нашей.

Но когда «Генриха» увидел Роберт Грин[118], он захандрил. «Генрих» был больше, чем какая-то зимняя сказка. В то время у Грина были беды посерьезнее, чем хандра. Печень и почки его уже разложились, и остальное органы были на подходе. Теперь, когда его уже двадцать пять лет как нет в живых, я буду милостивым к падшему врагу. Позволим же ему еще раз пережить краткий час славы, чтобы его злобный призрак наконец-то покинул сцену и дал возможность моему сказать свое слово. 

32