Завещание Шекспира

– В свидетельство сего я приложил к сему мою руку (и печать). Нам придется изготовить новую печать, а пока оставим «руку», кольцо свое ты потерял. Числа и года вышеозначенного, 25 марта в лето Господне 1616-е.

О! И моя шпага, я забыл про свою шпагу – один из Коумов когда-то завещал мне немного денег. Пусть Томас Коум возьмет мою шпагу. Она должна была достаться моему нежному мальчику Хамнету… У меня ведь был сын, Фрэнсис, пока его не поглотили тени…

– Отдохни.

Потом. Дай-ка мне документ, дружище. Три листа? Необходимо заверить каждый. Очень хорошо. Два слабых усилия, ты уж прости, последний нужно предварить словами – мной, Уильямом Шекспиром. Вот так. Умничка Уильям, как говорила когда-то мама, – написано твердо и разборчиво. Но силы на исходе, и имя оказалось скомкано в корявую паучью закорючку. 

71

Нет, еще не время умирать, еще не время. Это ты, Фрэнсис? Узнаю – всегда с чашей у губ.

– Да, старина. Последнюю, на посошок. И еще одну, для моей лошадушки.

Можно и мне одну?

– А надо ли? Ты ж задремал.

Мне нужно взбодриться. У меня будет к тебе еще одна, последняя просьба.

– Все, что хочешь, старик, надеюсь, что не последняя.

Обещаю, что больше ты ничего за мной записывать не будешь.

– Дружище, мы же закончили завещание. Оно хоть и без печати, но уже подписано.

Это не завещание, это коротенькое стихотворение, которое я сочинил только что, пока дремал.

– Как это у тебя легко получается. Хотелось бы мне так работать! Иногда ум работает, как углекоп: пока мы отдыхаем, он делает за нас опасную и грязную работу.

– Хорошо. Что за стихотворение?

Записывай. Мои пальцы уже не держат перо.

– Секундочку. Вот так. Я готов.

Тебе мое завещание показалось слишком сухим, да?

– Пожалуй.

Так вот тебе мое последнее желание, Фрэнсис.

– Погоди.

Не беспокойся, всего четыре коротенькие строчки. Мои последние.

– Что ты задумал?

Приготовься записывать.

– Я готов.

Во имя Бога, друг, не рой

Останков, взятых сей землей;

Нетронувший блажен в веках,

И проклят – тронувший мой прах.

– Это ж эпитафия. Да.

– И что с ней делать?

Да что ж еще? Ее высекают на могильном камне.

– Может, ты хочешь ее напечатать?

На камне. Чтобы все видели. В особенности могильщик.

– Ты опять о нем?

Я не перестаю о нем думать. Это небольшое послание от меня к нему, чтобы он призадумался. Неплохая вещица?

– На мой взгляд, немного смахивает на Рэли.

Или на стихи Гамлета к Офелии, или молитву Просперо. Но это мои собственные стихи – слово напоследок местному могильщику, старому пердуну и пройдохе.

– Да тот уж давно помер.

А его род живет и никогда не умрет.

Хочу, чтоб он был ко мне добрее, чем его предшественник к обитателям склепа.

– И проклят – тронувший мой прах – страшная строка.

Он меня когда-то сильно напугал, теперь моя очередь. Моя последняя мольба, моя последняя воля. Ради Иисуса Христа и ради меня. Я же говорил тебе, Фрэнсис, что, как человек, платящий церковную десятину, и как светский ректор, я имею право быть похороненным не на погосте и намерен воспользоваться этим правом. Хочу, чтобы меня похоронили в восточной части церкви Святой Троицы и не тревожили мой прах. Это не гордыня. Страх, конечно, возвращение старого детского ужаса, который всегда был со мной и по мере приближения смерти охватывает меня все больше. Кости, которые пугают Джульетту и ужасают Гамлета, грубый старикан, роющий могилы в Стрэтфорде, – разве ты не видишь, как они толпятся в комнате, наполняя мои последние часы, и с ними остальные мои создания?..

– По-видимому, пора звать священника.

Зачем, Фрэнсис? Ты – мой священник.

– Я ж тебе говорю: я не священник, я всего лишь адвокат. Ты заговариваешься.

А зачем же, по-твоему, тебя кормили весь день, как призового кабана? Мы могли бы закончить завещание меньше чем за час. Ты, дружище, слушал мою исповедь. Неужели ты думаешь, что я доверюсь священнику? И что даже если я ему доверюсь, то признаюсь ему в том, что рассказал тебе? Ведь я приблизился к истинному, к главному, к тому, что называют смертью. И на пороге конца не время притворяться. Мне пришлось бы признаться в том, во что всю свою жизнь я верил на самом деле. Если я скажу, какого священника позвать, я выдам свою веру. А зачем? Ведь я сам до конца не уверен. Это между Богом и мной – если он есть и нас слышит. Я спросил тебя в самом начале: кем ты меня видишь, католиком или протестантом? И вот что я вам скажу: я умру, не раскрыв своей тайны, я исповедался толстяку отцу Фрэнсису, переодетому адвокатом. И советую любому и тебе тоже, если позволишь дать совет адвокату, умереть, так и не решив, какая религия лучше. Мне просто нужно было выговориться, а здесь поговорить не с кем: Джон занят – даже не зашел сегодня; Энн? – ты сам все видел; а о Джудит лучше не упоминать.