Завещание Шекспира

– Да ты старый лис, Уилл. И не думай, что я не заметил, что стоит за словами твоей эпитафии.

И что же, Фрэнсис?

– Это же очевидно! Наказав не тревожить твою могилу, ты запретил твоей вдове разделить ее с тобой, когда наступит ее черед. Отторгаешь ее целиком, не пускаешь ее в свою загробную жизнь.

Ты сам старый хитрый лис. Мы никогда не были одной плотью и никогда не станем одним прахом. Разъединенность продолжится и после смерти.

– Какой же ты все-таки странный человек, Уилл! Мне даже как-то стало не по себе.

«Фрэнсис и вправду был сам не свой, – подумал я. – Должно быть, после всего того, что он сегодня съел». Было уже за полночь, когда он поцокал домой. Лошади трудно было бежать рысью с тучным адвокатом на спине. А галоп с такой ношей был бы не под силу даже крылатому Пегасу. 

72

Рэли уже давно освободили из-под стражи и приказали отправляться за золотом[177] – поди туда, сам не знаю куда… Слыхал, что в январе умер Хенслоу… Пасха в этом году была ранняя, в последний день марта. К тому времени, помнится, завещание было подписано: увяли розы мая, померкнул воздух рая – вспомнит ли кто Нэша после моей смерти? Наступил апрель, опять апрель. Говорят о чьем-то дне рождения. Дал жизнь мне этот день и жизнь возьмет, и там, где начал, должен я окончить. Круг жизни завершен, как говорит мой Кассий.

Кассий? Как потускнел светильник! Эй, кто там? Глаза мои устали; оттого почудилось им страшное виденье. Огонь блестит каким-то странным светом. Откройся мне! Кто ты?

Я твой злой гений, Брут.

Кажется, я действительно умираю. Потише, милые друзья. А, впрочем, спокойной музыке я был бы рад. Она б меня немножко усыпила. Музыка… – потерпи, мой мальчик… Я начинаю забываться. Дремотный звук. Не ты ли, сон-убийца, к нему жезлом свинцовым прикоснулся и музыку прервал? Какое здесь паденье было, Гамлет, о Гамлет!

Вот он ушел, и вновь я человек. Клянусь, я видел его и всех их, собравшихся здесь. Простите, господа, последние проказы мозга…

Но нет. Сознание вновь прояснилось, и я свободен от спутавших меня простыней и захлопнутых ставен. Я снова могу говорить свободно. Что вам рассказать? Ведь речь умирающего, говорят, как полный звук, вниманье поглощает. Хотите слышать мою исповедь? Нет, это для священников и палачей. Фрэнсис не разболтает мои признания. Религия, политика и могильщики опасны даже после смерти.

Хочется верить, что смерть – конец несчастьям, что она – сон со сновиденьями или без, черви, гниение и смрад, склеп, пердеж могильщика, безвестный край, холодная недвижность, кораллы, глина, жемчуга. Она вечный дом, который простоит до Судного дня, построенный крепче, чем строит каменщик, корабельный мастер или плотник… Она – тишина, у которой нет конца, покой, о котором мы мечтаем, нечто, то, что остается, последний враг и первый настоящий друг.

А, и будущая жизнь. Ни одной из известных религий не удалось соединить яркий день и тьму. Одно прошло, готовься к другому, веруешь ты или нет. Я насытился жизнью, любовью, смехом и болью. Я готов – не к аду или раю, но к тому, что будет: захватывающему приключению или забвению.

Я умираю.

Мой брат Гилберт, который был галантерейщиком в Святом Брайде, умер четыре года назад. Ему было сорок пять лет, он был неженат.

Он последовал за мной и Эдмундом в Лондон – губительное место для моих братьев. Он завещал, чтобы после смерти его тело перевезли назад в Стрэтфорд. Ричард остался в Стрэтфорде и умер через год после Гилберта. Я тогда еще жил в Лондоне, репетировал пьесу к королевской свадьбе. Бедняге Гилберту было всего лишь тридцать восемь лет. Из всей шекспировской семьи выжила моя сестра да я с двумя моими дочерьми. Я говорил, что шляпник Харт тоже в могиле? И тетю Маргарет, последнюю из сестер матери, забрала земля – в прошлом году или, может, в позапрошлом? Она была последней из сниттерфилдской родни.

Смерть…