Завещание Шекспира

Я отправился в Вустер вместе с отцом и двумя шоттерийскими фермерами, Фальком Санделлом и Джоном Ричардсоном, друзьями покойного Ричарда Хэтэвэя. Они заплатили поручительство в сорок фунтов[53], чтобы освободить епископа от ответственности за судебные преследования, которые могли возникнуть вследствие нашей поспешной женитьбы. Самого епископа, который получил наши деньги, мы так и не увидели. Залог принял председатель суда – судебный помощник и писарь консисторского суда[54]. Он запросил письменное объяснение причин, которые принудили нас к внезапному решению обвенчаться. И заявление от моих родителей, подписанное ими, подтверждающее, что не существует препятствий к бракосочетанию в виде уз кровного родства или предыдущих договоренностей.

Все это было очень непохоже на Овидия и ужасно неловко, хотя мне не стоило волноваться: старик судебный писарь был всего лишь мелким бумагомарателем, который не особо вчитывался в свои каракули. Но то, что он нацарапал, сделало свое дело. Нам разрешили объявить о предстоящей свадьбе, и было сделано лишь одно оглашение, в последний день ноября, вместо положенных трех. Со смешанным чувством отрешенности, неверия и недоумения я услышал, что две стороны, некий Уильям Шекспир из Стрэтфорда и Энн Хэтэвэй из Шоттери, скоро поженятся. Кто они были такие?

Первого декабря по старой шоттерийской дороге мы пошли в церковь Темпл Графтон, где служил викарием Джон Фрит. По пути мы встретили пастуха с Ред Хилла.

– Не советую вам там венчаться.

– Это почему же?

– Старина Фрит считается шатким в вопросах веры. Он ведь в списке!

– В каком таком списке?

– Правительственном, у него церковь старого стиля.

– Зато тихая и хорошая, – возразил отец. – Хорошо то, что она в отдалении. Нам и нужна тихая такая, благопристойная церемония. Не вижу в этом ничего плохого и во Фрите тоже.

– Поосторожней, Джон, – проворчал старый Генри. – Глаза и уши Уолсингема могут быть везде. Не стоит выбалтывать свои мнения каждому встречному.

Но пастух настаивал на своем.

– Уж поверьте, Фрит – старый растяпа и в птицах разбирается лучше, чем в Библии, – он здесь вроде птичьего доктора.

На Генри это произвело благоприятное впечатление.

– Бог тоже любит птиц. Ведь сказано же в Писании, что на все Господня воля – даже в жизни и смерти воробья.

Старый пастух покачал глупой головой.

– Я в этом мало что понимаю, знаю только, что, если вам нужен хороший протестантский священник, идите к Хейкрофту. Лично мне не хотелось бы венчаться у Джона Фрита, ведь нужно, чтобы обряд свершился как полагается, чтобы все было чин чином.

Старик оказался прав. Во время церемонии подвыпивший Фрит, добродушно мямля и бормоча, объявил нас мужем и женой и пригласил нас под свою скромную кровлю, чтобы поднять чашу цветочного вина и произнести тост в нашу честь.

– На редкость славное вино из первоцвета делают у нас в Темпл Графтоне. Уверяю вас, что оно творит чудо Каны и даже излечивает больных ястребов. А вот на людей оно не имеет такого действия.

И он отвел отца и дядю Генри с кубками вина в руках из-под хмурого взгляда матери, чтобы показать излеченных им птиц.

Женщины, как пчелы, кружились вокруг царственной Энн с ее раздавшимся животом. Как только меня на секунду оставили в покое, я вышел на улицу, чтобы постоять на крыльце дома Фрита и взглянуть на Котсволдс вдалеке. Я подумал: что ж случится на моем пути, будет ли он усеян первоцветами, которые собирают девушки, пьют пьяницы и падшие ястребы?

А потом, темной декабрьской ночью, мы пришли домой в крошечную спальню на Хенли-стрит и легли рядом под ледяными простынями. Не было пирушки, чтобы отпраздновать покорение девственности Энн, меня не принесли в стельку пьяного, чтобы раздеть на постели, пока я шумно провозглашал бы хвалу Приапу, никто не сшивал наши простыни, чтобы отдалить момент полночных утех. Мы лежали холодные и бесполые, желая забыться сном.

А мой сон тревожили циничные голоса.

Если только ее девичий пояс ты развяжешь, пока обряд священный не свершится, то небеса не окропят союз ваш росою чистой; нет, раздор, презренье и ненависть бесплодная насыплют такие плевелы на ваше ложе, что ненавистным станет вам оно. Так жди, чтоб Гименей зажег вам факел.

Но в ту ночь Гименей нам так и не явился. Он был там, где мы его оставили, – в Арденнском лесу, вместе с утраченной девственностью. И мы начали нашу семейную жизнь в унаследованной от Ричарда Хэтэвэя двуспальной кровати – довольно старой, но вполне пригодной для скачек четырех голых ног. Она сослужила нам свою службу. С началом нового года живот Энн начал быстро расти. Мы больше не были влюбленный с милою своей, мы были будущими родителями.

Хей, хо-хо, хей, хо-хо, хей-нонино!