Завещание Шекспира

Я долго смотрел им вслед. Они направлялись в Тайберн. Они напьются «адамова эля» – воды из источника во дворе церкви Святого Эгидия, и это будет их последнее подкрепление в этой жизни. А перед тем, как взойти на эшафот, отдохнут на лугу вместе с другими преступниками. Но они шли туда с дружеской шуткой в адрес прохожего, только пришедшего в Лондон, пока сами готовились расстаться и с городом, и с жизнью. Они встречали шуткой смерть и страх. Я содрогнулся и ускорил шаги, спеша прочь от обреченных с их бравадой. Я пошагал по Холборн-стрит, перешел реку Флит по Холборнскому мосту, прошел мимо церквей Святого Андрея и Гроба Господня и наконец очутился в Ньюгейте.

Я достиг цели своего пути. 

22

– Где тебя ожидали слава и шлюхи.

Много чего ожидало меня в Лондоне тридцать лет назад. В то летнее утро я очутился не просто в незнакомом городе. Лондон был средоточием эпохи, раскаленной добела историей и шлюхами.

– Он тебе таким показался…

Я оказался в эпицентре жизни, в огнедышащей щели величайшей из блудниц – Англии.

– В окне, распахнутом в ад.

И ад, как щель проститутки, был бойким местом, беспокойным миром коммерции и желаний, вселенной, в которой нужно было крутиться, если не хотел очутиться на обочине жизни, пока твои гениталии и тесемки кошелька праздно колыхались на ветру, обдувавшем Англию того времени. Прервав брачные игры в канавах, бродячие собаки задирали морды, унюхав почти ощутимую новую эпоху. Даже жирный дождевой червь, казалось, извивался деловито, как будто дрожа от возбуждения, которым полнилась земля, от удовольствия предвкушения, любопытства и веры в будущее.

– Над нами реет в вышине надежда.

Я чувствовал ее в своей плоти, я вдруг ощутил себя свидетелем таких великих свершений, каких по мере старения Англии мы уже никогда не увидим.

– Эх, молодость, молодость!

Мир блестел, как спелое наливное яблоко, и мог отмахнуться от времени и обстоятельств, как от несущественных деталей. Ощущение простодушной силы молодости витало в воздухе, и, когда время сорвалось с поводка, даже немыслимые злодеяния были пронизаны отсветом мечтаний и бесконечных возможностей.

О, какое ж то было время! Эпоха производства белья и кружев, шелковых одежд и шелка слов, дублетов из тафты и цветистых фраз, бархатных метафор и обтягивающих мужских панталон с гульфиком, ярких личностей, смелых гипербол, вычурных образов тех, чей дух метался по океану, эпоха флотилий купеческих кораблей с наполненными ветром парусами, с итальянскими купцами и зажиточными бюргерами на борту.

– Ведь в то время многие озолотились, да?

А бедный люд был попран, унижен и растоптан. И плевать хотели аристократы на бездомных и неимущих, трудами которых были построены богатые дома, увешанные тирскими коврами, уставленные ларцами из слоновой кости, набитыми деньгами, и французскими сундуками из кипариса. Груди их супруг заставляли лопаться пуговки на тугих лифах. Турецкие подушки, расшитые жемчугами, венецианское шитье, бургундские вина – молоко Франции, золотые вышивки, оловянная и медная утварь, сотня дойных коров в стойле и в придачу сто двадцать быков, производящих наилучший навоз во всем христианском мире.

Роскошь на стенах и тучность в полях означали богатство.

– Да, Уилл, это не могло тебя не подзадоривать.

В эпоху богатства мне не хотелось быть бедным. Бедняков всегда было как грязи. Большинство из них работало за один шиллинг, а некоторые и за шесть пенсов в день. Даже за семьдесят лет жизни (что само по себе было редкостью) через натруженные мозолистые руки бедняка не проходило и двухсот фунтов.

– А когда он ложился в могилу, у него оставалась лишь шкура, в которой он жил и умер.

А иногда не было и ее, Фрэнсис, потому что попадались такие священники, которые вытаскивали простыню из-под умершего, если в его четырех голых стенах не было ничего другого в уплату церковной десятины. Негодяи заживо спустили бы с него шкуру и пустили бы его жир на масло для ламп, если б таковой имелся на костях бедняка. В ту эпоху было два вида денег – богатой и бедной чеканки, и бедняк явно зарабатывал не те деньги.

– И ты пришел в Лондон не за бедняцкими деньгами.

Это точно! Но если б знать, что нас ожидает!

Что ж меня ожидало? Для чего я вообще отправился в Лондон? Чего хотел я больше, чем денег? Лишь одного – пространства. На уорикширских просторах я чувствовал себя как в тюрьме.

– Но та эпоха была полна опасностей.

Лондон был смертельно опасным для жизни, но в одном он был безвреднее Стрэтфорда. В Лондоне ты был песчинкой, тебя окружали незнакомые люди. Здесь можно было стать другим человеком, человеком с другим прошлым. Можно было быть кем угодно, в том и заключался соблазн Лондона, особенно лондонской сцены, где и король, и простолюдин находились в одном пространстве, вместе потели и один и тот же актер мог играть и того, и другого. Это не только уравнивало, но и в корне меняло жизнь, как Овидиева метаморфоза.

– В Стрэтфорде не так.