Завещание Шекспира

Нелегкое решение. Она обуздала свои желания и попыталась вести себя по-королевски. Она велела устроить его апартаменты на втором этаже Уайтхолла[72], рядом со своими: в его комнатах на первом этаже было слишком влажно из-за близости к реке. Он был настолько с ней накоротке, что подавал ей нижние юбки во время утреннего туалета. Она держала его на коротком поводке, и, пока он был объектом королевской любви, он и подумать не смел о новой женитьбе. Королева полагала, что он продолжит ей подыгрывать, и, хотя игра не привела его к ней в постель, при дворе его заклеймили выскочкой.

Изнуренный ее демонстративной девственностью, он завел роман с чувственной красавицей, двоюродной сестрой королевы. Петицией Ноллис, леди Херефорд. К тому времени он уже переспал с леди Шеффилд, обрюхатил ее и помолвился с ней в наспех организованной тайной церемонии. А когда лорд Херефорд умер, попытался убедить леди Шеффилд не разглашать факт их помолвки, которая так и не привела к свадьбе, хотя на протяжении пяти лет она считала себя его женой. В 60-е годы королева вернула ему крепость Кенилворт, и он десять лет перестраивал ее, желая превратить ее во дворец. Но даже когда он прилюдно чествовал королеву и спал с ней тайком, возможно даже во время прославленного праздника новоселья, он волочился за юбкой графини, и не только за нею.

Через три года Лестер – опять же тайком – женился на Летиции, когда она вот-вот должна была родить. Все бы хорошо, но младенец не выжил, и следующий ребенок родился гораздо позже, в конце 70-х. Родители любили сына без памяти и прозвали его Прекрасный Бесенок. Но их радости пришел конец, когда в четыре года малютка умер. Самому Лестеру оставалось жить всего несколько лет и пережить всю горечь существования при дворе охладевшей к нему королевы.

Для Летиции это тоже был конец. Королева не простила ее за то, что та увела у нее возлюбленного. Она не позволила Лестеру представить жену при дворе и даже после его смерти не забыла обиды. Она заставила вдову Лестера выплатить короне все его долги, до последнего пенса, отобрала у нее поместья, когда-либо дарованные королевой, и вынудила графиню продать драгоценности в счет уплаты долга в пятьдесят тысяч фунтов. При этом сама Елизавета продолжала носить украшения, подаренные ей Лестером.

– Да, но не драгоценности мы помним лучше всего…

…и в любви, и в любых человеческих отношениях. Говорят, что, когда разбирали вещи после смерти королевы, у постели нашли сложенный клочок пергамента, на котором было нацарапано несколько последних слов от него. Коротенькая записка, в которой он благодарил за посланные ею лекарства, которые, однако же, не спасли графа от смерти, когда пробил его час. Несмотря на их разрыв, королева позволила ему покоиться с миром рядом с его сыном в Уорике.

– Да, их роман – это целая пьеса.

Пьесы были трубами, которые сзывали весь свет ко мне в Лондон. У меня были амбиции далеко не провинциального размаха. Я оставил стрэтфордский Гилдхолл далеко позади. Лондон был одним сплошным театром, и я появился в нем в самое подходящее время. Театр был у меня в руках, и я, как факир, показывал один фокус за другим, поддерживая полную иллюзию реальности. Я прибыл в точно назначенный час, как раз к поднятию занавеса. История взяла меня за руку. Все было возможно в эпоху, которая, как кушаком, опоясала земной шар первым кругосветным путешествием.

То были времена Дрейка, который в 1577-м вышел на корабле из Лондона, за три года обогнул весь свет и вернулся в целости практически со всей своей командой. Ограбив по пути флот короля Филиппа, он высыпал к ногам королевы несметные сокровища. Дрейк отлично вписался в эпоху.

То была эпоха Лондона. Жить в Лондоне значило стать с веком наравне. 

23

Я вошел в Лондон через Ньюгейтские ворота.

Следуя на восток за солнцем, я шел вдоль городских стен и ворот: Олдергейт, Крипплгейт, Мургейт, Бишопсгейт, Олдгейт, Ладгейт и, наконец, Ньюгейт. Все дороги вели в Ньюгейт.

Через эту брешь в оштукатуренных городских стенах 26 июня 1587 года я вошел в Лондон – никем не замеченный, безымянная тень из Стрэтфорда, глядящая на все широко раскрытыми глазами.

– И что же ты увидел?

Как только город всасывал тебя внутрь своих стен, ты не столько видел, сколько слышал Лондон. Голова моя еще была наполнена стрэтфордской тишиной и высоким небом Уорикшира, и больше всего в то утро меня поразил лондонский шум.

Литейные и оружейные цеха полным ходом готовились к войне с Испанией, и от реки на пересечении Темз-стрит и Уотер-Лейн и из-за Хаундсдитча раздавался такой грохот, что война с испанцами, казалось, уже началась. Наковальня Вулкана работала на всю мощь, и столбы дыма вырывались из труб с такой силой, что их, должно быть, было видно до самого Бискайского залива, если не дальше.

(Фрэнсис поет.) «В дале-еком Биска-айском зали-и-ве…»