Завещание Шекспира

На северном берегу напротив церкви Святого Олафа я снова вижу Тауэр, расположившийся как наседка, как четырехглавая черная птица, – с кровавой историей и легендами, полный жутких воспоминаний о всех, кто там погиб. Взгляните, как вольно летают и сбиваются в стаи вороны, как черные души, привязанные к его башням, а еще дальше, почти касаясь ног Господних, парят свободолюбивые чайки. Посмотрите, как одна одинокая птица выбивается из круга и медленно спускается на запад, к замку Байнард, собору Святого Павла, Блэкфрайерсу и Темплу, паря над шпилями и колокольнями сотни церквей, высокими печными трубами, крышами и окнами дворцов. Река кишит лодками, а пристани – работающими на них людьми; шлейф дыма поднимается в воздух, как завитки плюмажа на голубом пергаменте неба. Следуйте за этой птицей, этим белым проблеском, сносимым ветром и быстро спускающимся вниз. Она приведет вас к Темзе, струящейся ленте могучей реки, и к городу, танцующему на ее берегах.

– Темза – главная артерия города.

Она была движущейся рощей, Бирнамским лесом мачт на тридцать пять миль по реке на восток, мимо болотистых топей, мимо Клинка и Маршалси[77] – прочь от блеска и нищеты столицы, в которую стремился весь мир. Сюда прибывали корабли из Дании, Швеции, Франции и Нидерландов. Ближе к городу река была полна отбросов из общей канализации, обслуживающей двести тысяч человек, – неимоверное количество дерьма, плавающее рядом с резвящимся серебристым лососем. Три миллиона какашек в неделю, Боже правый, пикантная приправа для рыбного блюда, достойного и нищего, и королевы! Река была великим уравнителем, потому что, когда они плывут по Темзе, их не отличить, несмотря на то что одна была приватно выпущена из тюдоровских кишок, а другая – из самой что ни на есть нищей задницы в омерзительнейшем общем нужнике, какой только есть на белом свете. Ты можешь сокрушаться, что это отравляло рыбу, Фрэнсис, подумай о том, что мы пили эту воду! О, сколько раз я мечтал зачерпнуть пригоршню блестящей, как стрэтфордское солнце, студеной воды из шоттерийского ручья.

О Темза милая, пока я песнь пою, смири теченье[78]. 

Лебеди пели свои песни, грациозно огибая плавающие предметы, как офицеры-аристократы после битвы, стараясь держаться с наветренной стороны от трупов животных. Во время прилива трупы собак покачивались на волнах, проплывая мимо парусников, загружающих или сгружающих у шумных набережных шерсть, зерно, кожи, соль, пряности, шелка, бочки дегтя и фляги с вином, мимо баржей и шлюпок, суетящихся, как рыбы-лоцманы[79] вокруг акулы или как придворные вокруг королевы на речных прогулках, а в год Армады – мимо баржей, занавешенных черным в знак траура по Лестеру, косяк слепых безмозглых китов, оплакивающих королевского Робина. И так вниз по реке до Старых Ступеней Уоппинга и до Пирса Казней, где, позвякивая цепями, гнили крысы и ожидавшие казни морские разбойники. Их вешали в родной им стихии или топили в десяти соленых приливах (по закону их должно было быть три), но и одного было предостаточно, чтобы положить конец жизни.

И наконец, они плыли в Дептфорд, к гниющему остову «Лани»[80], которая когда-то обхватила золотым поясом весь земной шар, а теперь возвышалась мрачным монументом преходящей человеческой славе – когда-то золотой огонь, а теперь выжженный остов покинутого корабля.

О Темза милая, пока я песнь пою, смири теченье. 

А теперь поднимемся вверх по реке, следуйте за мной – нам никуда не деться от лодочников, которые бесчисленное количество раз переправляли меня с Паддл Док и лестницы Блэкфрайерс в Пэрис-Гарденс, Хорсшу Элли и ниже, с Парк-стрит к «Глобусу». Они доставляли меня в Уайтхолл, Гринвич или Ричмонд, где за одно представление я получал холодный шиллинг от короля или шестипенсовик от королевы[81] и за каждую поездку во дворец по студеной зимней реке я вкладывал в оледеневшую ладонь лодочника промерзлый пенс. Лодочник, проклинающий Темзу, был и моим проклятием.

О Темза милая, пока я песнь пою, смири теченье.