Завет и тяжба. Стихи 1982-93

* * *

Тем душе тривиальность любезна, что ты

Возникаешь в январском снегу.

Свет доходит ко мне и от дальней звезды —

Но обнять я тебя не могу.

Слава Богу, что так! Мой скудельный сосуд

И не стоит космических ласк —

Но теки, шелковинка! Храни свой маршрут,

Неизменный держи параллакс.

В сорок месяцев луч покрывает парсек.

Знаешь, сколько воды утекло?

Обновились собрания библиотек.

Где мы жили — сугроб намело.

Улыбнувшись, в пространство ты бросила взгляд —

Нас с тобой уже нету почти,

Но улыбка проходит заснеженный сад

И галактики нижет в пути.

Значит, впрямь ты звезда. Повторю, не стыдясь,

То, что сказано тысячи раз,

Потому что слова — это счастье: их вязь,

Словно жертвенник, требует нас.

1989

* * *

Политик в той земле доживал,

Поблажку в той заслужил

Стране, с которой он воевал

И которую победил.

Отечество, воплотясь в большинство,

В торгашеский ушлый класс,

Провидчески выдворило того,

Кто вёл его в страшный час.

Наместничествуя, снискав почёт

На материке царей,

Вздыхает он старчески: — Всё течёт.

Всё суетно. Панта рей.

В Европе смеркается. На берега

Любезных внутренних вод

Он смотрит со стороны врага,

Впивая пышный заход.

А часом раньше всходит на борт

И вскоре над ним летит,

Кто тоже страстный был патриот

И страстный космополит.

(Вот пункт, где мы уроним слезу

На варварскую строку:

Стовёсельный парусник там, внизу,

И боинг здесь, наверху.)

Не воин, не мученик, не герой,

Чухонец, анахорет,

— В подлунной, — вздыхает этот второй, —

Больших изменений нет.

Капризный средиземноморский рок,

Навязчивый компаньон,

Таких повымостил нам дорог,

Что Мёбиус посрамлён. —

Он видит с набранной высоты,

В стекло упираясь лбом,

Кикладов кленовую медь, пласты

Гончарные в голубом.

2-7 февраля 1988

ВОСЛЕД ЗА ПЕРСЕФОНОЙ

1

За топкой, на Адмиралтейской шесть,

Оставил я автограф мой в бетоне,

Дыру в стене заделав: след ладони.

Как знать, не виден ли он там и днесь?

В тот год последняя сгустилась мгла,

И полнясь жертвенностью отрешённой,

В котельные, вослед за Персефоной,

Камена петербургская сошла.

Там, под имперской правильной иглой,

Морей ревнительницы азиатской,

В ревнивой обездоленности братской

Пророков сонм ютился удалой.

От входа обмуровкой скрыт на часть

Был круглый стол, и кресло раскладное

Стояло, время празднуя дневное,

Запретным ложем к ночи становясь

(уставом спать не разрешалось). Там,

В зловонной утопической юдоли

Так обреченно грезилось о воле...

И рок отсчитывал дежурства нам.

2

Мне чудилось: я Молоху служу.

Гудело пламя, стоны раздавались,

Танцовщицами стены покрывались,

Подобными фигурам Лиссажу.

В любовной изнурительной борьбе

По рыхлым стенам, грязной занавеске

Живые пробегали арабески

И пропадали в отводной трубе.

Сова садилась на байпас. Геккон,

Подслеповатый красноглазый ящер,

По кафелю, цивилизаций пращур,

Отвесно шёл, к сознанью устремлён...

Язычество, неистовством полно,

Игрою упивалось ритуальной.

Его авгур, алхимик карнаваьный,

Клюкой стучался в тусклое окно.

Открыть — ворвется, старый краснобай,

Присев, щепотку соли в топку бросит

И, чуть займётся натрий, зверя просит

(как те поляне): — Боже, выдыбай!

3

Вот случай свел троих. За дверью дождь.

Один всё треплется в пылу счастливом.

А двое, в сговоре нетерпеливом,

Молчат и ждут: когда же ты уйдешь?

Вот женщина, с ней девочка, шести

Примерно лет, чуть мешкают у входа.

Что привело их в гости? Непогода?

Как будто нет, уже не льёт почти.

Вот карбонарий. За его спиной —

Барак, позёмка, пермские раздолья.

Шепнуть бы гордецу, что и неволя —

Порой не к чести сводится одной.

А этот гость — на нём уже печать

Разлуки вечной и такой внезапной,

Лицо аскета, трепет неослабный

В глазах — и как я мог не замечать?

Теперь они все вместе, у огня

Другого, у другой реки державной

Сошлись в кружок — оплакать этот давний

Вертеп, в судьбе несбывшейся родня.

4

На площади святого Марка, у

Столпа бескрылого (был зверь в починке), —

Вот где живые всплыли вдруг картинки:

Закут увидел я, лежанку ту.

Над Арно, где, слезу смахнув тайком,

Входил впервые я под свод Уффиций,

Душа опять на миг взметнулась птицей —

Куда? Туда, под крышу с гусаком.

Баварский мюнстер, что о двух главах

(и обе луковкой), Пинакотека

(где Лукас Кранах чудный и Эль-Греко),

И вдруг — задвижки масляный желвак.

Шекспировская труппа, Барбикан.

Крут горб у Ричарда, но круче норов, —

На то и Йорк! А рядом — главный боров,

Запорный клапан, роторный стакан...

В котельной, на Адмиралтейской шесть...

Уж если говорить о ностальгии,

Она — по молодости. Мы — другие.

И кто теперь на смене там? Бог весть!

5

Урания, уж точно, не у дел

Была у нас, мыслителей гонимых.

Содомский столп, беды размытый снимок

Воображеньем взвинченным владел.

И то сказать, прелюбопытный век

Нам выпал: небо миской заслонили,

Историю указом отменили,

Чуть кто почешет за ухом — побег!

Уж тут изверишься... Под Рождество

Сидит у нас компания, случалось,

Большая. Половина причащалась,

Но и другой не чуждо торжество.

За окнами — январская капель,

Во двор со звоном рушатся сосульки,

А тут — страда: Бахтин, Леонтьев, Рильке,

Закат Европы, Нострадамус, Бёлль...

Случалось, пили. Что тут скажешь! Тьма