Завет Кольца

Раскелл перекинул ружье с правого плеча на левое и остановился, чтобы отереть со лба пот и немного отдышаться. Они вышли на рассвете, двигались чуть ли не бегом, почти не останавливаясь, и сейчас ему казалось, что он ощущает каждую ноющую мышцу своего тела в отдельности. Он устал и был как-то по-особому, почти сладостно истомлен. Однако спустя несколько мгновений он уже снова — без возражений — бежал за Хольмом. Хольм его предупредил — всего лишь раз и как бы походя, но Раскелл отнесся к его словам серьезно: то, что им предстояло, отнюдь не было прогулкой, а для него, городского человека, привыкшего к лифтам и кондиционерам, вполне могло оказаться мучительным испытанием. Вначале они еще говорили друг с другом — много, может быть, даже больше, чем следовало, — но с каждой милей, на которую они углублялись в горы, реплики становились тише и короче, подобно тому как ручеек, сопровождавший их через лес, вначале бурлил, затем потек спокойно и наконец, сузившись, уже едва журчал, пока совсем не исчез. Лишь позднее до сознания Раскелла дошло то, что, в сущности, все время говорил он один. Хольм, правда, отвечал — исчерпывающе и, когда была необходимость, подробно и терпеливо, но сам не заговорил ни разу. Теперь вспомнилось Раскеллу и то, что внизу, в деревне, люди говорили ему о Хольме, — что он человек молчаливый и замкнутый, нечто вроде отшельника: типичный интроверт, но без эксцентричностей. Далеко не сразу понял Раскелл, что это была молчаливость особого рода: сдержанность Хольма не исключала общения, а только сокращала его до разумного предела. У горожанина Раскелла в голове не укладывалась мысль, что человек за целый день может произнесли немногим более четырех-пяти фраз, но он на удивление быстро свыкся с ней, — может быть, еще и потому, что Хольм не пытался навязывать ему свое молчание.

Около полудня они сделали привал; ели холодные мясные консервы, запивая водой из ручья; Раскелл немного поспал — недолго, но достаточно глубоко, так что потом ощущал удивительную бодрость и прилив сил, и взятый Хольмом темп показался ему чуть ли не слишком медленным. Он, однако, ничего не сказал и молча, не возражая, приладился к скорости проводника. Командовал здесь Хольм; на долю Раскелла приходились только оплата и созерцание. И, если повезет, краткий миг радости, мгновение неописуемого возбуждения, знакомого лишь охотнику, — тот миг, когда видишь зверя в перекрестье оптического прицела и сгибаешь палец на спусковом крючке. Если повезет. Хольм не дал никаких гарантий, что в самом деле подведет зверя под его выстрел. Это была попытка; десять тысяч долларов за десятипроцентную вероятность выйти на зверя, но возможная удача, как Раскеллу казалось, вполне оправдывала риск. К тому же красота окружающей природы вскоре так его захватила, что его уже не волновало, будет ли охота удачной. Каждый метр леса, казалось, таил в себе новые чудеса, каждый миг был иным, непохожим и восхитительным, хотя Раскелл и не смог бы объяснить, что вызвало его восхищение. Возможно, это был свет, этот прозрачный воздух здесь, на склоне, возможно, уникальность этого нетронутого клочка земли — или какое-то особое его собственное настроение. А возможно, это был один из тех дней, которых выпадает один-два в жизни, когда все вокруг вдруг начинаешь видеть другими глазами, когда близкое кажется чуждым, а давно знакомое — новым и восхитительным, словно смотришь на привычный предмет с какой-то совершенно незнакомой стороны. И он не мог вдоволь наглядеться на самые обычные вещи, на кусты и деревья, на цветовую игру солнечных лучей, на запутанные узоры, сплетенные светом и тенью в пространстве между стволов, и на мягко колышащиеся кроны.

День уже клонился к вечеру, когда они достигли вершины. На самом верху, где плавно закруглялся гребень горы, был просвет — вытянутая в длину узкая полоса без деревьев, открывавшая взгляду свободный простор долины.

Раскелл уже не раз видел ее — и на картинках, которые в конце концов подвигли его отправиться сюда, и потом — из окна своего автомобиля, но теперь этот вид тоже показался ему новым и упоительным. Перед ним словно лежало вытянутое плоское блюдо, с трех сторон ограниченное зелеными, поросшими лесом склонами гор, а с четвертой — вертикально вздымающейся изрезанной скальной стеной; дно было устлано густым колышущимся зеленым ковром, так что казалось, будто смотришь на гигантское раскинувшееся внизу море, волны которого остановлены на бегу каким-то своенравным волшебником.