Завет воды

Филипос не замечает, что жена не отвечает на его вымученный юмор. Отчаяние, которое он увидел той ночью, навсегда запечатлелось в ее чертах, и ему больно от этого. Но если ему помогает просто взять ее за руку, ей ведь от этого тоже должно стать легче? Узел мунду у нее на груди вот-вот развяжется. Филипос не может заставить себя отвести взгляд. И смущен приливом крови к паху. Нет, я вовсе не этого хотел, когда просил тебя сесть, клянусь богом дождей. Но у желания свой собственный словарь, более убедительный, чем слова, рождающиеся на устах, и вопреки его воле именно этот язык выступает на первый план.

В приливе нежности Филипос обнимает жену. Она не противится. Тхорт соскальзывает с волос, и, когда она тянется подхватить ткань, мунду окончательно развязывается. Это не я. Это все вселенная, или судьба, или божество мунду и тхорта, бог недопонимания, Бог, в которого я не верю. Элси вцепляется в падающее мунду, но рука Филипоса нежно удерживает ее. Он целует ее щеки, веки. Она дрожит, и лицо такое печальное, что боль его становится невыносимо пронзительной. Он хотел лишь утешить, но знакомый трепет охватывает его, давнее благоговейное удивление, что эта удивительная женщина — его жена. Повелитель разочарований, повелитель печалей, скажи мне, отчего ты благословляешь меня только для того, чтобы отнять? Ее тело становится все крупнее, увеличиваясь на глазах, — или так действует черная жемчужина? Губы полнее, ямочка в основании шеи, которую он так любит, гораздо глубже, темные ореолы вокруг сосков шире — все самые чувственные детали растут и становятся ярче под его взглядом.

Сколько же удовольствия их тела доставляли друг другу! Что бы ни происходило, но эта часть жизни никогда их не подводила. И могла бы стать тем бальзамом, который необходим, чтобы вынести невыносимое. После своей утраты они даже не позволили себе поплакать друг у друга на плече. И вместо этого злобно набросились друг на друга. Теперь он ясно понимает, что они должны были сделать. Филипос перебирает пальцами ее мокрые волосы, такие густые, что они всегда казались ему отдельным живым существом. Нежно укладывает ее на кровать. Не принуждая. Заметив, что дверь распахнута настежь, медленно, с трудом, поднимается и, хромая, подходит запереть. Голова Элси обращена в другую сторону, мысли ее далеко, как будто она забыла о его присутствии, но когда он приближается, она поворачивается к нему — всматриваясь в покрытое струпьями и шрамами тело взглядом художника, но все же с любопытством и сочувствием.

Он забирается на кровать. Ее зрачки оказываются прямо напротив его — широкие и бездонные. Ступни ее на ощупь грубые и мозолистые, это вовсе не шелковистые нежные ножки из его воспоминаний. Она ходит босиком — верный признак нерадивости мужа. Филипос целует ее руку, прикрывающую грудь, губы натыкаются на твердый бугорок сбоку на указательном пальце. Он представляет, как в своей непреходящей боли Элси работает до изнеможения, день и ночь водя кистью, чтобы исправить искажения несовершенного мира. Бледное лицо ее в пятнах. Угрызения совести становятся все глубже, когда он видит все новые свидетельства собственного небрежения.

— Ох, Элси, Элси, — горестно выдыхает он, и сердце его разрывается. — Это мое дело все исправить, все восстановить.

Она, кажется, не понимает, но это неважно, главное, что понимает он. Они идеальная пара, думает Филипос, оба истерзаны горем и временем. А что такое время, как не концентрированные утраты?

Его губы прижимаются к ее, но нерешительно. Он не хочет навязывать себя. И сразу остановится, если ей будет неприятно. Но разве не поцелуи всегда воскрешали их? Поцелуй никогда не ляпнет какую-нибудь глупость. Филипос едва не смеется, вспоминая их первые неловкие поцелуи, как они сжимали губы, будто запечатывая конверт. А потом стали мастерами. Но Элси все забыла. Я должен напомнить ей. Мой долг воскресить эти уста и раскрыть наши сердца. Он начинает нежнее нежного, и она, кажется, отвечает. Да, говорит он себе, губы ее шевельнулись — пока не страсть, но нужно время.

Он берет в ладонь ее грудь, обводит пальцами сосок. С трудом владея собой. Глаза ее закрыты, из уголков стекают слезы, и он понимает — что, как не это, напоминает им о Нинане? Она не отстраняется, но и не тянется к нему, как в старые времена. Все хорошо, любимая. Все хорошо. Я все сделаю сам. Нам ведь нужно именно это? Гилеадский бальзам, исцеляющий все недуги.