Заветные поляны

…Поднимается из лесной постели солнце и удивленно смотрит на старенький с замшелой крышей крайний дом, возле которого растут истрепанные бурей черемухи. Туман пугливо сползает с крыши, останавливается над картофельником белым озером… Вот сейчас где-то совсем близко от сарая, в котором я люблю спать, пастух дядя Ваня щелкнет кнутом. Отзовется эхо за зеленой речкой Таволгой. Закудахчут курицы во дворе. Радостно промычит теленок.

Выпрыгну из полога, протру глаза кулаками и выбегу на крыльцо. Мама бесшумно выйдет следом за мной и скажет: «Чего вскочил-то, спал бы, раз не кличут». Бодро отвечу: «Некогда мне!»

И побегу… Оглянусь издали: мама стоит возле покосившейся голубой калитки, все еще надеясь, что вернусь…

За деревней сверну со взбитой пыльной дороги на влажную тропинку, по которой никто кроме меня не умеет бегать, и помчусь к сиреневому березняку — там виднеется выцветшая гимнастерка, там дядя Ваня! Он поджидает меня, разглаживая усы. И вот вижу свое веселое улыбчивое лицо в его зеленоватых с голубым отливом глазах. Сейчас он схватит меня, прижмет к груди и прохладными усами коснется моих розовых щек. Подпрыгивая на одной ноге, тяжело переставляя протез, на сильных руках поднимет меня точно так, как папа поднимал. Я знаю, дядя Ваня поморщится от боли, у него будет ныть культя. На моих глазах выступят слезы, хотя мужчинам нельзя плакать. Чтобы он не видел этих слез, я побегу загонять непослушных коров. А они, как нарочно, разбредутся по лесу и только перед самой дневной дойкой удастся собрать стадо на поляне.

Мама чересчур веселая придет доить Комолену: и одета она нарядно, и походка у нее быстрая, и взгляд лучистый. Пастух виновато опустит глаза, отойдет подальше, чтобы не мешать, а сам все будет взглядывать на маму. Я подумаю, что он точно такой, как папа, мой миленький папа, который на фотографии тоже в гимнастерке, но почему-то долго не приходит с войны, а другие пришли…

Однажды дядя Ваня будет у нас ужинать. Мне станет тревожно и весело. Сяду к нему на колени и, болтая беспечно ногами, как это делают все счастливые мальчишки, когда сидят на отцовских коленях, решусь задавать всякие вопросы. Будет среди тех вопросов самый трудный, после которого пастух не скажет ни одного слова. «Ты не знаешь, почему папа без вести так долго где-то воюет?» Только на следующий день мама объяснит, что дяде Ване трудно отвечать на такой вопрос, что надо пока потерпеть, подождать, чтобы правильно ответить…

О, сколько раз мне хотелось задать этот вопрос каждому, с кем случался разговор! Но у меня хватило сил, чтобы больше не спрашивать.

О, сколько еще ночей мама просидит у окна, глядя на дорогу, уходящую в темный лес, за которым спит раскаленное солнце… Однажды я проснусь от тихого прерывистого разговора и услышу, как мама скажет вздрагивающим голосом: «Нет, Ваня… Не могу. Разве что на будущее лето…» И опять я буду бегать в луга за радостью и надеждой.

Я ждал напрасно. Мама любила, мама помнила моего отца…

Леонид, наверно, догадывался, о чем я вспоминаю. Он спросил:

— Ты небось Ивану Николаевичу ни одного письма не написал?

— Да, ни одного…

— Это зря… Он тебя до сих пор по-отцовски жалеет. Признавался не раз… Один так и живет…

— Надо бы поговорить.

— Конечно, надо. Давние годы вместе помяните. Тебе полезно.

— Это так.

…Машина будто уткнулась в травянистый закраек поляны, остановилась. Женщины закопошились, разбирая грабли и вилы, а мужики уверенно перешагивали через борта и прыгали в траву. Они не охотно отзывались на просьбу жен принять грабли, узелки с едой, на шутливое предложение взять своих ненаглядных на руки или хоть помочь спуститься на землю по колесу.

— Нежности какие, — сказал Леонид, но все-таки помог своей дородной Анфисе, вылезала она последней и объяснила, что побоялась подмять кого-нибудь, лучше уж на своего муженька навалиться.

— Он у тебя жилистый — стерпит, — говорили бабы. — На твоего можно облокотиться.

— Ничего еще, не жалуюсь, — отшучивалась Анфиса. — Если мало своего, подомну соседского.

И начались обычные шутки-прибаутки. Всем весело, будто ни у кого и не бывало печали. И вспомнилось мне, что даже в те трудные годы сенокос приносил в деревню радость: женщины молодились, наряжались в белые платья и нас, подростков, заставляли надевать полотняные отцовские рубахи под узенькие ремешки. На дальние покосы выезжали тогда с общим котлом. Тут вот, под березами, бывала кашеварня. И суп мясной варили, и картошку тушили, и кашу пшеничную готовили на всех. Голодно было, а вот в сенокос умудрялись выкроить праздничную еду. И песни пели. Сейчас почему-то редко поют…

В волнистых лиственных закрайках поляны будто бы зародилась мелодия маминой любимой:

Синенький скромный платочек
Падал с опущенных плеч.