Заветные поляны

…Было лето, верилось в солнечное лето. И даль голубая стала ясна. Но под знакомой тенистой березой уже не мелькнет, как цветочек, синий платочек, милый, желанный, родной. Никогда уже не мелькнет на этой поляне голубая мамина косынка. И не к кому мне бежать, перепрыгивая через валки пушистого сена, выкрикивая единственное слово: «Поймал! Поймал!» …Тогда я поймал на перекате двух пескарей. Сельские ребята дали удочку, и я рыбачил, пока взрослые отдыхали осередь жаркого дня. Не с кем делиться мне маленькими житейскими радостями, удачами. Да и не умею уже так радоваться, как в детстве: многое кажется или пустячным или само собой разумеющимся. Жизнь, работа охлаждают нас практицизмом, деловитостью… Даже поездку к могиле матери заранее планируешь, а не мчишься сразу, не справившись с тоской, не совладав с чувством неоплаченного долга, сыновней вины…

Здесь будут сметаны новые стога. Но никто не скажет мне: «Ну-ка, сынок, тащи самые длинные вилы. Вершить будем!» Лучше всех мама умела вершить стога. Как заправский метальщик в длинной полотняной рубахе, отяжелевшей от пота, ходила она вокруг стога, поднимая высоко-высоко пласты коричневого из-за ненастья сена, словно хотела забросить его на остановившееся облако…

— Слушай, хватит тебе… Я понимаю, но будет… Берись за работу… Работа от всего избавляет, что сердце мучает… — Это тормошил заботливый и все понимающий Ленька. — Бери-ка вилы, тряхни стариной.

Мы вместе с ним начали обметывать стожар. Как-то легко и ловко набирались пласты ароматного сена. Женщины едва успевали подкатывать валки. А стог с каждым круговым проходом разрастался, полнел. И быстрый рост его распалил наш рабочий азарт. Иногда я посматривал на ветвистую березу, под которой любила отдыхать мама после каждого дометанного стога. И казалось мне, сердцем чувствовалось, что кто-то там в тени радуется, глядя на умелых метальщиков, которые не уступают признанным деревенским асам…

Там, под березой, мелькнуло что-то голубое… Щемящий холодок наполнил мою грудь. Сердце взволнованно забилось… Как я сразу не догадался, что это голубая панамка сына… Вот он выбежал на поляну, наполняя ее счастливым криком: «Я все равно приехал!»

Алешку привез на «газике» председатель. Он пояснил:

— Гляжу, мальчонка слезами умывается. Сидит в песке и причитает: «Ой, хочу, ой, папочка мой». Спиридовна мечется возле него, что делать, не знает, только руками хлопает да ахает, мол, не сладить, весь день проревет теперь. Иди, говорю… Этот подлетает. В глазах уже ни единой слезинки. И просит: увезите на сенокос. Поехали, раз так. Не ругайся, отец, вдвоем тут вам охотнее будет.

— А я что говорил, — обрадовался Леонид. — По-моему все равно вышло. Сыну сызмала возле отца в делах обколачиваться надо. У меня девки, они возле матери больше…

— Ты, папа, работай. Я не буду мешать. — Алешка все решил для себя — он знал, на что идет.

— Ну-ка, сынок, выбирай самые длинные вилы, тащи сюда. — Я сразу предложил ему серьезное дело.

— Где они, папа? Я сейчас — Он берет лежавшие на ивовом кусте длиннющие отполированные вилы за острый рог.

Женщины ахнули:

— Что ты, наколется!

Но Алешка настаивает на своем, подавшись всем телом вперед, стаскивает стожные вилы с куста. Его обступили женщины, дивятся, подбадривают добрыми голосами: «Молодец какой! Этот — работник, не изленился в городской жизни… Вот бабушка на внука поглядела бы…»

И тут я осознал: а ведь есть с кем делиться и самыми малыми радостями, есть кому сказать: «Ну-ка, давай вилы. Будем вершить. Нельзя стог оставлять недометанным».

…Сын на удивление выносливо провел день на жаркой поляне, чем и заслужил похвалу Леонида:

— Терпеливый ты парень. И завтра, если хочешь, возьмем.

Алешка, конечно, хотел. Не испугали его ни комары, ни мошки, донимавшие весь вечер, пока мы косили. Зато приятно было ехать домой на открытой машине, отвечать на расспросы о жизни, работе. Деревенские умеют участливо расспрашивать и взрослого и ребенка. И все, что было сказано ими в дорожном разговоре, касалось лучших дней, вызывало светлые воспоминания… Даже встреча с дядей Ваней не опечалила меня, а наоборот, окрылила верой в то, что есть любовь, есть верность, есть надежное постоянство. Ни от кого не таясь, он признавался: «Люблю, по сей день люблю Настеньку…» Странно было мне слышать это признание в любви к тому, кого уже нет, чьи внуки играют свадьбы… И сам я себе казался другим, обновленным и сильным в своих устремлениях. Было такое мгновение… Но щемящее чувство вины, непонятной, неосознанной вины перед теми, кто раньше времени ушел из жизни, оставив свой недометанный стог, кто не дополучил радостных дней и не додал радость другим, угнетало меня. И не мог я объяснить своего состояния Леониду. Он подбодрял по-братски:

— Не вешай носа. Сын на тебя смотрит. Пусть радуется.

— А мне хорошо, а мне нравится, а мне радостно, — твердил Алешка пока мы шагали вдоль деревни. Он подпрыгивал на одной ноге с какими-то дикарскими выкриками. Откуда и сил набралось у птенца такого?