Заветные поляны

Думал о жене, видел ее молодой, в первые годы совместной жизни. А детей почему-то представлял взрослыми, теперешними. Двое всего осталось. Дочь Елена да сын последний — Алексей. Этот рядом живет, напротив и дом свой поставил. Доченька — на отшибе… В войну она сразу после техникума лесного в санитарки напросилась, так и пошла по медицине, при госпитале оставили, а тут — перемена в жизни, вот поближе к родным и приехала. На свою сторонушку все равно дочь выгребла. С девчонкой на руках вернулась. В поселке теперь. До него чуть побольше двух десятков верст. Считай, на родине… Ох, жизня-матушка. Без деток, без родной стороны зачем она такая, только небо коптить.

Остановился Ефимыч. И река темной лентой меж высоких берегов замерла. Луна катилась над лесом; и был он фиолетово-темным, однако различимым в очертаниях. Словно напряглось все, затаилось и прислушивается к усталому дыханию старика. В эту минуту где-то поблизости будто бы заиграла гармонь и новая песня родилась. Может быть, просто вспомнилось былое и зазвучало в душе. Нет, не печальная песня. И гармонь ее ведет веселая, заливистая. Хромка отличного строя. Мехи красные, а над ними бусы колокольчиков перезваниваются. Гармонист кудлатую голову то наклонит, словно из самого сердца звуки вызывает, то назад откинет, лихо глазами сверкнет и растягивает мехи во всю ширь: «Пляшите, люди! — кричит. — Радуйтесь счастью. Зовите в дом свет любви!»

Где и когда, на чьей свадьбе играл этот гармонист? Не припомнить. Да и сколько их, свадеб-то, прошумело. Своя не такая была. Тихая. Это уж потом радость в доме плескалась. У сына Лексея вот свадьба была широкая. Хоть и бедная — время-то голодное — а раздолья, веселья не только на деревню, на округу хватило. Много всего в одну радость слилось: и весна, и победа, и любовь. Жених сам играл. Хромка Лексею после брата Порши досталась, вот он, когда уж определилось у них с Верой, за полторы недели научился. Так освоил гармонь — лихим игроком стал, ничего что кисть правой руки ранением перекошена.

На все Лексей горазд, — с гордостью думал Ефимыч о сыне. — Любят его люди за прямоту и мастеровитость, за то, что до всего пониманием доходит, все сам в толк берет: и технику знает, и по строительству ловок, и к земле ласков, и музыкой овладел. Настойчив, к жизни и к труду прилежен. Вот ему и дается. С Веруней живут душевно. И детей вырастили, выучили. Сыну Коле институт дали. И эта красавица, — он оглянулся, чтоб определить: идет ли внучка Светлана, рядом ли с ней Ваня, и еще не увидев их, почувствовал — близко, не отстают, нашлись, видно, не потерялись на разных берегах, идут в согласье, — да… эта вот славная теперь стала, считай, выросла, тоже институт избрала, на учительницу пожелала. А Ванюша, суженый, тракторист. Как-то у них сложится. У Кольки чего-то не получилось, не заладился, видно, сам Колька-то. Можа, и пошло с того, как не полюбовно себе профессию наметил, еще на ноги крепко не вставши, загодя от земли отрыв определил. А ума набираться начал — заметался: и то не так и это не этак, не у места себя почувствовал, пошел по жизни шатко, тут и заблудился. Деву славную, Надюшку, затуманил. Поди, растолкуй такому: как надо. Уперся — и все. А свадьбу какую играли! Народу назвали. Полы в двух домах за три-то дня так исшарпали, продолбили каблуками… Все проселки свадебным поездом облетели. Три дня гуляли и четвертый прихватили.

Так, думая о детях и внуках, миновал он рябиновый перелесок и тропкой, отшатнувшейся от реки, вышел на широкую дорогу. Сквозь молодой березняк ветер тянул медовые запахи полей, обдавал Ефимыча теплыми душистыми волнами.

Полоснул по березняку яркий луч, и тут же из-за поворота вынырнул трехколесный мотоцикл — сразу понятно, что трехколесный: подфарничек сбоку светится. «Лексей катит», — определил Ефимыч и, шагнув с дороги, привалился спиной к березе.

— Тятя, ты чего? — с тревогой спросил Алексей, осадив неторопливый мотоцикл.

— Дорогу даю, чего еще…

— Гляжу, домой пора тебе, а все нет и нет.

— Куда деваюсь, — отозвался старик.

— Садись, отец. Дома ждут. Гостей нагрянуло. Понимаешь, Колька в отпуск прибыл. Надумал все-таки. Писал: не приеду, а вот надумал. Вместе с Еленой приехали на леспромхозовской машине. Елена радостная, понравилось ей в Карелии, хорошо дочка живет. Парнишка, говорит, у них больно славненький.

— Вот как! — удивился Ефимыч, поспешно влезая в коляску. — Не скоро в седло вскочу, не скоро, — ворчал он, — то одна, то другая нога где-то путается. — И мелькнул он сам у себя перед глазами молодой, сильный, легкий, орлом взлетевший на ретивого коня, к которому никто из мужиков и подойти не решался. И услышал, как, боясь за него, вскрикнула в толпе Дуняша, тем самым и выдала свою любовь…

— Светланки тоже долго нет, — сказал Алексей. — Не видал ее? На поляну хотела идти.

— Там, поотстали. С Ванюшкой… — Ефимыч улыбнулся. — Пускай. Дело молодое. Им некуда торопиться. Придут.

— Придут, конечно… Опять до утра прогуляют и придут. Вот ведь, того гляди, свадьба грянет. Пожалуй, готовить пора. К тому клонится.