Заветы Ильича. «Сим победиши»

Но почему, говоря о главных врагах, Ленин ставит на первое место «чванство», да еще — «коммунистическое чванство»? Сегодня это слово употребляется тогда, когда речь идет о надменности, спесивости, зазнайстве, тщеславии. Но если ограничиться таким толкованием, то нетрудно свести все дело лишь к индивидуальным чертам того или иного характера.

Между тем в начале XX века, если судить по словарю В. Даля, под «чванством» подразумевалась и глубинная основа всех указанных проявлений личности, а именно — требование «признания за собой каких-либо особых достоинств». Вот откуда спесивость, зазнайство, а главное — твердое убеждение в своих особых правах и привилегиях на власть и командование. А это как раз и переводит «чванство» из области индивидуальной психологии в сферу политики.

Видимо, именно так и понимал это слово Ленин, когда говорил, что коммунистическое чванство означает, что человек, являясь «членом правящей партии и каких-то государственных учреждений», на этом основании воображает, что «все задачи свои он может решить коммунистическим декретированием»¹.

Главполитпросвет — Главный политический просветительный комитет, председателем которого являлась Н.К. Крупская, подчинялся Наркомату просвещения РСФСР во главе которого стоял А.В. Луначарский. И в выступлении Ленина было, как бы брошенное вскользь, пожелание, «чтобы не возникало таких проектов, как я здесь слышал, об отделении от Нарком-проса»².

О каком проекте шла речь, Владимир Ильич не упомянул. Но вскоре конфликт по этому вопросу вылез наружу.

24 ноября Крупская направила в Политбюро письмо, в котором просила разграничить функции Политпросвета и Агитпропа ЦК Вызвано это было тем, что в недрах аппарата ЦК заготовили постановление о передаче некоторых функций Политпросвета Отделу агитации и пропаганды, который, по мнению Крупской, превращался в «новый комиссариат» со штатом в 185 человек

Это письмо со своей запиской Ленин направил Сталину, который 26-го ответил, что письмо Крупской является «либо недоразумением, либо легкомыслием», что речь идет о проекте «мною не просмотренным и Оргбюро не утвержденным» и что он «будет утвержден в понедельник». Кроме того, проект предусматривает штат не в 185 человек, а лишь в 106, из коих центральный аппарат Агитпропа будут обслуживать лишь 48 человек, а «остальные 58 ч. работают в восьми нацменсекциях».

А далее, не скрывая раздражения, Сталин переносит существо вопроса совсем в иную плоскость. «Сегодняшнюю записку вашу на мое имя, в Политбюро, — пишет он Ленину, — я понял так, что вы ставите вопрос о моем уходе из агитпропа. Вы помните, что работу в агитпропе мне навязали, я сам не стремился к ней. Из этого следует, что я не должен возражать против ухода.

Но если вы поставите вопрос именно теперь, в связи с очерченными выше недоразумениями, то вы поставите в неловкое положение и себя и меня. Троцкий и другие подумают, что вы делаете это “из-за Крупской”, что вы требуете “жертву”, что я согласен быть “жертвой” и пр., что нежелательно»³.

И ни слова по существу, которое для Ленина заключалось в том, что ни в коем случае нельзя смешивать серьезное поли-

¹Ленин ВЛ. Поли. собр. соч. Т. 44. С. 173, 174. ^г Там же. С. 170.

⁵РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 1.Д 5193.Л. 1–3.

тическое просвещение масс с агитацией. Потому-то он и сказал на съезде, что пусть Политпросвет, как и культура, остаются в Наркомпросе, и «если вы в это вникните, то согласитесь, что нужно бы создать чрезвычайную комиссию по ликвидации некоторых дурных проектов»¹.

Впрочем, надо полагать, что не эта фраза обеспокоила Сталина больше всего. Достоверных сведений о том, как восприняли речь Владимира Ильича на самом съезде политпросвет-чиков, обнаружить не удалось. Однако сохранилось довольно примечательное письмо Ленину от одного из слушателей. Его автором был старый большевик, известный в партии публицист Михаил Степанович Ольминский.

По мнению Михаила Степановича, никакой «ошибки» в прежней политике не было. Она диктовалась «марксистским сознанием». А если и отступала от него, то не в силу гражданской войны, а лишь по причине того, что вожди не могли отрываться от пролетарской массы.

Но мелкобуржуазное сознание, продолжал Ольминский, сидит не только в крестьянстве, но и в рабочем классе, в его партии «и даже в Ленине… До весны 1921 г. я был в оппозиции “справа”, но ни на минуту не терял веры, что Ленин “вывезет”. Считаю, что моя уверенность оправдалась.

Боюсь, не придется ли мне временно занять место оппозиции слева, — в советской политике чувствуется истерическая склонность бросаться из одной крайности в другую. Пора научиться быть немножко консерваторами»³¹²³¹³.

Слова Ольминского вполне можно было бы отнести к характеристике особенности восприятия жизни данным человеком, когда он, как сказал бы Достоевский, уперся в свою неподвижную мысль. Но дело было гораздо сложнее.