Зависимость

Это оказался пансион для пожилых одиноких женщин. Комната обставлена плетеной мебелью, обитой кретоном, там же кресло-качалка с привязанной к нему подушкой под спину, высокая металлическая кровать еще из восьмидесятых и небольшой дамский письменный стол, который едва не разваливается, когда я обрушиваю на него свою печатную машинку. Даже маленькая детская кроватка среди этой рухляди кажется прочной, не говоря уже о самой Хэлле. Из перевернутого кресла-качалки она сооружает лодку и в первый же день принимается грызть отвратительно уродливую фигуру Христа в полный рост, стоящую за письменным столом. В этот период Хэлле не хватало кальция. Среди монашеского спокойствия ее пронзительный детский голос звучит с дерзкой силой, и ко мне по очереди являются пожилые дамы с просьбой вести себя потише. Я вообще не понимаю, как нам разрешили здесь жить. На следующее утро я принимаюсь печатать на машинке — возмущается весь пансион, и директриса, тоже в возрасте, приходит ко мне с вопросом, нельзя ли обойтись без этого шума. Все жильцы отрешились от мирской суеты, говорит она, и даже семьи считают их мертвыми. По крайней мере родственники никогда их не навещают и только и ждут момента, чтобы унаследовать, что после них останется. Я внимательно выслушиваю директрису, потому что уезжать отсюда не хочу. Мне нравится и само место, и комната, и вид на два молодых клена, между которыми болтается рваный гамак. Его бечевки еще покрыты снегом, хотя на дворе почти март. У женщины нездоровое и кроткое лицо с красивыми нежными глазами. Она сажает Хэлле к себе на колени так осторожно, словно крепкая малышка может сломаться от малейшего прикосновения. Мы договариваемся, что я не стану пользоваться машинкой с часу до трех дня, пока женщины почивают. Я обещаю время от времени заглядывать к жилицам пансионата, раз уж их близкие совсем о них позабыли. Приятно навещать дам, у которых еще сохранился слух и которые пока не озлобились от того, что оказались здесь, на конечной станции. По вечерам всегда находится кому присмотреть за Хэлле, пока я хожу к Карлу. Делаю я это часто. Устраиваюсь на его оттоманке, подложив руки под голову и прижав колени к груди, и слежу за его работой. По всей комнате расставлены колбы и пробирки в деревянных подставках. Он задумчиво пробует их содержимое, кончик языка скользит между губами. Затем он заносит что-то в длинный отчет. Я интересуюсь, что он пробовал. Мочу, отвечает он спокойно. Фу, восклицаю я. Он улыбается: чище мочи ничего нет. У него необычная осторожная походка, словно он боится кого-то разбудить, под настольной лампой его густые волосы отсвечивают медью. Первые три раза, когда я прихожу к нему, он делает мне укол и позволяет пассивно и мечтательно лежать, совсем не мешая мне. Но на четвертый раз он произносит: нет, нам нужно немного притормозить — это ведь не лакрица. От разочарования у меня на глазах выступают слезы.

Навещая нас с Хэлле, Эббе чаще всего заявляется пьяным, и лицо его всегда обнаженное и беззащитное — нет сил на него смотреть. Я разглядываю два клена: в их ветвях застревает солнце, ветер рисует на лужайке скользящие узоры теней, а я тем временем думаю: ни один мужчина больше не захочет жениться на мне. Эббе немного играет с Хэлле, и она говорит: папа — милый. Ей не нравится Карл: она долго не позволяет ему даже прикоснуться к ней.