Зависимы сейчас (ЛП)

Меня раздражает это слово... чувствительный. Оно заставляет меня звучать слабым и хрупким. Это одно из тех слов в арсенале моего отца. Я не соответствовал своему потенциалу, когда провалил тест по математике в шестом классе, когда мне пришлось делать групповой проект одному, после того как меня никто не выбрал, когда я проиграл игру в Малой Лиге. Он говорил мне, что я ничего не стою, а в детстве я не знал, как остановить слезы. Не будь таким чувствительным, Лорен. Ты слишком чувствителен, Лорен. Почему ты такой, блядь, чувствительный, Лорен? Поэтому я перестал плакать. Теперь я просто злюсь.

Мои глаза устремлены на Райка, и мой рот двигается прежде, чем я успеваю его остановить.

— Я не чувствительный, — говорю я. — Это ты вздрагиваешь каждый раз, когда я называл твою мать сукой.

Конечно, это было до того, как я узнал, что Сара Хэйл — его мать. Я просто думал, что она моя, та, которая бросила меня.

Как по команде, Райк морщится буквально от единственного ругательного слова, которое он терпеть не может.

Я наблюдаю за тем, как на его лице сменяются эмоции, и за секунду он останавливается на одной: Чувстве вины.

Я ожидал ярости, словесной битвы, чего-то, что закрепило бы беспорядки, крутящиеся в моем животе. А не того, что его глаза затуманятся раскаянием, как будто это он злопыхательски оклеветал свою мать.

Он знает меня. Он знает, о чем я думал, почему я говорю то, что говорю. Между агрессивным отношением и нецензурной бранью я часто забываю, что у Райка есть мозг, возможно, работающий лучше моего.

— Не чувствительный, — говорит он мягко, почти нерешительно. — Думаю, оберегающий и оборонительный — более подходящие слова.

Его глаза наполняются извинениями, он не хочет причинять мне боль, как это делал мой отец. У Райка нет такого страха, как у меня, что я превращусь в Джонатана Хэйла. Но на мгновение Райк, должно быть, почувствовал, каково это — быть им. Я лично знаю, что это не очень приятно.

Глубоко вздохнув, я говорю: — Ничего не могу с собой поделать. Я всегда буду защищаться, когда дело касается Лили.

— Мы её сестры, — вклинивается Роуз. — Все в этой комнате любят Лили и тебя. Мы — последние, от кого ты должен обороняться.

Внутри меня что-то горит, слова так и просятся наружу. Я никогда не говорил ни с одной из сестер Лили об их детстве. Знаю только то, что видел, и то, что Лили мне рассказывала. Если кто-то и может заполнить пробелы и помочь мне ответить на вопрос Дэйзи, так это Роуз.

— Почему Лили разрешалось проводить ночи в моем доме? — спрашиваю я.

— Ты был её другом.

— Роуз. Какие друзья в двенадцать, тринадцать, четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать, семнадцать лет проводят большинство ночей в чужом доме?

Она сужает глаза.

— Обычно это было на выходных.

Твою мать. Кто-то ударил кувалдой по моему животу.

Судя по выражению её лица, она понятия не имеет, сколько ночей Лили ночевала у меня дома, когда мы были детьми. Но сколько занятий организовывала для неё мать Роуз? Балет, верховая езда, фортепиано, французский.

От моего шока Роуз начинает яростно качать головой.

— Я бы знала. Я бы видела, как она входит через парадную дверь по утрам...

Ее лицо мрачнеет, и Коннор тянется к её руке, пока она ошеломленно смотрит вдаль.

— Ты никогда не видела её по утрам, — говорю я то, о чем думает Роуз. — Водитель моего отца всегда отвозил нас в школу из моего дома.

— У меня были встречи клуба по утрам. Я всегда уходила рано, поэтому я просто думала, что она спит, — это не было обязанностью Роуз заботиться о Лили. Она всего на два года старше. — Сколько ночей Лили спала у тебя дома?

— В средней школе около четырех дней в неделю, а потом она стала приходить всё чаще и чаще, пока не перешла в старшую школу... — я качаю головой и сокрушаюсь. Это моя вина. Огромная часть того, что произошло, я знаю, это моя вина. — ...в старших классах она ночевала у нас почти каждую ночь.

— Я тоже этого не знала, — признается Дэйзи.

Я не удивлен. Дэйзи намного младше, и когда ей исполнилось около одиннадцати, её мать начала искать для неё актерские и модельные агентства. И на протяжении большей части подросткового возраста Дэйзи я помню, как она всегда выглядела изможденной, глаза были тяжелыми, она больше зевала, чем говорила.

— Наши родители не могли знать о ваших ночевках, — говорит Роуз. — Они бы никогда этого не допустили.

— Ты уверена? — спрашиваю я.

В этот момент у меня сжимается грудь, в голове начинает стучать мерзкая обида. У меня не было таких чувств по отношению к Саманте и Грэгу Кэллоуэю, пока я не попал в реабилитационный центр. До этого я считал их самыми крутыми родителями за то, что они позволили своей дочери, моей лучшей подруге, проводить со мной непомерно много времени. Просидев три месяца на терапии и став трезвым, я развеял дымку.

Я начинаю понимать, что произошло.