Зависимые

В такие вечера мама разрешала Кириллу лечь спать с ней. Вдвоем теплее. От мамы пахло чем-то вроде варенья, и дыхание у нее было горячим. Поэтому мальчик сделал выводы: наливка — это что-то вроде морса, только, вероятно, горячего. Ведь щеки у мамы были такие, как будто она выпила три кружки чая. Засыпала мама быстро и даже немного похрапывала, из-за чего Кириллу всегда становилось смешно. Длинные волосы лезли ему в нос, он подолгу ворочался на скрипучем диване, и только положив свои ноги на мамины, засыпал, прижимаясь к ней всем телом. Засыпая, он думал: а может, и хорошо, что папа ушел? Ведь, будь он сейчас дома, Кирилл не спал бы с мамой и не ходил бы с ней к тете Наде, и не слушал, как они говорят о мужиках. Неужели все мужики такие, как говорит мама? Кирилл знал, что папа не такой, да и дедушка не такой, и сам он не такой. У козлов рога и мерзкие бородки, а у них разве есть рога? На всякий случай он ощупал голову: все в порядке, рогов нет.

Тот сентябрь и половину октября мама была доброй и ласковой, и он не мог понять: это временно или навсегда? Не понимал он и причины маминых слез, когда она разговаривала по телефону, прислонившись в коридоре к стене, и почему она иногда так поздно приходит с работы. Ведь работает до пяти часов. А приходит в восемь.

— Мам, это папа звонил? — спрашивал Кирилл, когда мама вешала трубку.

— Нет, это с работы.

— Вызывают?

— Да, — отвечала мама и наклонялась к нему. — Мне нужно будет уйти ненадолго, почитаешь комикс?

— А ты точно вернешься? Или как в четверг?

Мама целовала его в лохматую макушку, надевала пальто с лисьим воротником, черные сапоги на каблуках, берет, красила губы и уходила, оставляя после себя запах духов. Пахло как у бабушки в бане.

Иногда мама приходила утром, стараясь быть беззвучной и невидимой, но Кирилл не спал и считал до десяти, пока ключ поворачивался в дверном замке, — дверь открывалась на семь или восемь. Тогда он падал на подушку и зажмуривал глаза, чтобы выглядеть спящим. Мама шла на кухню и ставила чайник — согреть воды, чтобы помыть голову, — и, когда он заходил к ней, она стояла, наклонившись, в ванной и просила его полить из ковшика на волосы. Волосы у нее были длинные и волнистые, как и у него. Он не спрашивал, где она была, и не говорил, что всю ночь не спал, но после таких случаев и у него появилось желание уходить из дома — ведь там должно быть что-то очень интересное, ради чего мама бросает его одного.

Отца Кирилл любил, хоть и виделись они раз в два месяца, потому что отец работал вахтами: месяц — водителем «КамАЗа» в Норильске, месяц — папой дома. Так он жил всегда, сколько Кирилл его помнил. Когда отец с тремя огромными клетчатыми сумками с теплой одеждой, одеялом, салом и соленьями уезжал на смену, скучали по нему только первые дни. Потом будни заполнялись рутиной, и только пустеющий холодильник напоминал о том, что скоро вернется отец. К его приезду оставленные маме деньги всегда заканчивались, и, когда отец возвращался с теми же сумками, в которых теперь были грязная одежда и пустые банки, они всей семьей садились в машину и ехали в продуктовый. Кирилл тайком откладывал себе в ящик письменного стола конфеты и печенье, которые в тот день покупали в огромных количествах. Мясо брали настоящее: не куриные желудки, а говяжьи вырезки. И колбасу копченую, и сыр, и яблоки с апельсинами. Отцовская синяя «Нива» была нагружена так, что папе приходилось объезжать ямы на дорогах, чтобы не застрять. Мама сидела спереди, прижимая к коленям черную сумку, в которой лежали новые колготки, ночнушка с розовыми цветочками и лак для волос.

Соседи, которые встречались им у гаражей, посвистывали, глядя на полные пакеты, а Кирилл гордился отцом. Его высокой крепкой фигурой, сгорбленной спиной, густыми усами. Мужики на их улице пили, работы постоянной не было, месяц на стройках, месяц по дачам подрабатывали, — так говорила мама. А у его отца была настоящая работа, настоящий «КамАЗ» и настоящие деньги! И когда приезжал с вахты, весь этот месяц он был дома: не гулял, не слонялся по соседям, не торчал в гараже. Если мама была на работе, они вдвоем ездили в парк, где до тошноты катались на колесе обозрения, а потом ели самые вкусные в мире пирожки с картошкой размером с папину ладонь — горячие, жирные, пузатые. Иногда отец брал Кирилла с собой на рыбалку, правда, там обоим было скучно, но признавался в этом только один из них. А в мамины выходные — работала она три через два — втроем ездили к бабушке в деревню. В эти поездки отец всегда брал гармонь, на которой играл только там, на лавочке у забора. Кирилл думал, что дома, в городе, отец стесняется играть на гармони, это ведь не гитара, но сам он говорил, что в маленькой квартире гармонь не поет, ей простор нужен. Когда отец ушел, все, что он с собой забрал, была эта гармонь в черном потертом кожаном чехле и офицерский альбом с фотографиями, на которых у него еще не было усов и шрама над левой бровью.