Зависимые

На стенах детского сада, куда ходил Кирилл, веселым строем шли нарисованные красками Чебурашка с Крокодилом Геной, Винни Пух с Пятачком и Красная Шапочка с Волком. В больнице ему каждую ночь снились эти стены, у которых он встречал маму по вечерам, потел в валенках и зимней куртке, плакал, если подрался с Машкой. Эти стены оживали в его сонном воображении, становились высокими, как те стены на фотографиях в дедушкином военном альбоме, и уши Чебурашки увеличивались в размерах до великанских. Мама из сна и мама, которая приходила к нему в больницу, были двумя разными мамами: одна его любила, а вторая — уже нет.

Однажды, когда мама пересказывала бабушке сюжет очередного фильма, Кирилл спросил, о чем был фильм. Бабушка сказала, что о безответной любви. Теперь он понял — или думал, что понял, смысл этого словосочетания. Ему казалось, что мама его не любит, и он изо всех сил хотел тоже перестать ее любить, наказать своим равнодушием, но каждый раз, просыпаясь после дневного сна, медленно открывал глаза в надежде, что она уже пришла и сидит в белом халате на кровати напротив, но там было пусто.

В перерывах между приступами кашля, лежа на кровати, он подолгу представлял, что в день его выписки к потрескавшимся окнам больницы подъедет папина «Нива», и родители заберут его домой, где все будет как раньше. Папа будет брать его на скучную рыбалку и рассказывать о службе в армии, а мама будет ждать их дома с пирожками и варениками. Будут поездки на море втроем и обещания купить собаку, наказания за взятые без спроса деньги и съеденное на морозе мороженое. Будут только они трое — и, может быть, собака.

Снег выпал и сразу растаял в середине октября, который Кирилл запомнил полным хлопот и сборов по поводу предстоящей свадьбы. Он заставлял себя не считать дни, но учительница русского каждое утро писала на доске крупными буквами число и месяц, и, когда утром пятницы она вывела «Двадцать третье октября», Кирилл наклонился к Сереге и сказал, что сегодня весь день проведет у него.

После уроков они пришли к Сереге домой. У соседнего подъезда стояла белая машина, украшенная шариками, играла музыка, смеялись наряженные в белые пальто женщины.

— Так, мальчики, давайте мыть руки — и за стол! — сказала мама Сереги и поцеловала его в щеку.

Пахло жареным луком и картошкой. Мама Сережи работала поваром в столовой воинской части, куда мальчики часто заходили после школы — поесть и взять чего-нибудь домой. Она одинаково вкусно готовила пирожки и котлеты, пекла торты, промазанные сметаной с сахаром, от которых невозможно было оторваться, даже когда доедаешь второй кусок. Продукты она приносила с собой из столовой, а иногда продуктами ей выдавали зарплату — и тогда она продавала соседям сахар, муку и чай или занимала деньги у мамы Кирилла или у тети Нади, с которыми дружила. Занимать деньги было так же естественно, как попросить две картошки на суп.

Отца у Сереги не было. Его мама нервничала, когда он задавал неудобные вопросы, и уходила покурить на балкон, заодно снимая с веревки высохшие полотенца или простыни.

Квартира у них была на первом этаже: выйти погулять Серега мог двумя способами: через дверь или через незастекленный балкон, спрыгивая с которого он попадал прямо в маленький палисадник, где его мама выращивала цветы. Прыгал он аккуратно, но иногда неокрепшие бархатцы все же ломались под тяжестью его тела — и мама наказывала его тем, что не разрешала смотреть телевизор после уроков.

Балкон этот был и курилкой, и игровой, и летним кафе, где собиралось по пять или шесть соседских детей. Каждый приносил с собой из дома булочки и варенье, печенье или лимонад, и засиживались они до темноты — пока мама Сереги не разгоняла всех по домам.

Кирилл любил этот балкон, и маму Сереги тоже любил: она была красивая. На Восьмое марта он подарил ей лак для ногтей, который украл у мамы. Она долго смеялась и лаком этим накрасила ногти только один раз, потому что в столовую нельзя было приходить с накрашенными ногтями.

Когда все трое наелись жареной картошки, закусывая солеными огурцами, которые доставали руками прямо из банки, Кирилл сказал, что ему надо позвонить бабушке. Но вместо этого он набрал свой домашний номер и спустя пять бесконечно длинных гудков услышал в трубке мамино «Алло».

Он хотел, чтобы ее голос, такой веселый и родной, звучал как можно ближе и громче: он прижимал трубку к уху все сильнее и сильнее, как ракушку с шумом моря внутри. Звуки музыки и чей-то смех, который он слышал в трубке вместе с ее нетерпеливым дыханием, мешали им побыть вдвоем.

Ей некогда было говорить. Нужно бежать к гостям, танцевать с новым мужем, пить шампанское. Кирилл стоял у телефона и через кухонную дверь слышал разговор Сереги с мамой, и чувство одиночества становилось невыносимым. Наверное, мама спрашивает про оценки в школе, а тот снова врет. Она не верит, но и ругаться не хочет, потому что жалеет его.