Зависть: теория социального поведения

В принципе то, чтобы в городе сохранялось равновесие, – в интересах всех, и высших классов, и масс. Восстания приемлемы, даже ожидаемы, как если бы они были явлением природы. Каждый человек знает, что должно произойти. Социальная система от этого не разрушается; действительно, у бунтарей не было ни малейшего понятия о том, каких структурных изменений они должны требовать[520].

Даже спустя долгое время после Французской революции в этих восстаниях, как показывает автор, полностью отсутствовали эгалитарные порывы[521]. От богатых слоев и классов хотели бóльшего, но гибели им не желали; также никто не хотел присоединиться к ним[522]. Маленький человек из города, в отличие от крестьян или мелких собственников, не может представить себе равенства на практике. Тем, что раздражает или злит его, – допустим, роскошью городских высших классов – нельзя просто поделиться. Богатый экипаж, дворец, дорогая одежда и прислуга – это собственность, которую можно уничтожить, но пользоваться ей совместно нельзя. Ее разрушение вряд ли было бы в его интересах, поскольку расточительность, воплощением которой она является, для него означает наличие работы. Таким образом, то, что он хочет получить от высших классов – это, по существу, выкуп. Однако, в отличие от примитивных бунтарей города, сельским районам за столетия до Французской революции были знакомы социальные движения, восстания и зачаточные революции ярко выраженного эгалитарного характера: все должны быть равны. Всякому, кто кормится от земли и скота, т. е. всякому, у кого есть лишь маленький клочок земли и пара коров, а также всякому, кто поденно работает на ферме, нетрудно представить себе процесс перераспределения этой собственности. По этой причине многие коммунистические прагматики, например Сталин, презрительно отзывались об эгалитаризме, присущем крестьянской ментальности. Ведь, в конце концов, коммунистического руководителя какого-либо индустриального общества вряд ли устроило бы, если бы его последователи в буквальном смысле потребовали своей доли в средствах производства. Решить таким образом проблему социальных требований способен лишь частный бизнес, который может распределить желаемым образом акции предприятий.

Однако когда городское население бунтует, им, как показывает Хобсбаум, руководит зависть, во многих случаях – совершенно явно: оно уничтожает то, что принадлежит богатым, особенно те вещи, которые для него бесполезны. Но если эта одномоментная деструктивная ярость не поощряется эгалитарно настроенными буржуазными интеллектуалами, то она не порождает такой программы, которая могла бы стать основанием для успешной революции.

Хобсбаум подробно анализирует тип «социального разбойника» на примере романа чешского писателя Ивана Ольбрахта о бандите Николе Шугае. Разбойник беспомощен, когда сталкивается с современным миром, который он не в состоянии понять и может только атаковать его. Он хотел бы разрушить его, как пишет Ольбрахт, «для того, чтобы отомстить за несправедливость, победить господ, отобрать у них награбленные ими богатства и огнем и мечом уничтожить все то, что не может служить общему благу – для удовольствия, из мести, в качестве предостережения будущим векам и, возможно, из страха перед этими господами»[523].

Это не просто нигилистический взрыв злобы, это «тщетная попытка устранить все, что помешало бы строительству простой и стабильной крестьянской общины: предметов роскоши, этого величайшего врага справедливости и честности в ведении дел»[524].

Крестьянам-анархистам и выросшим из их среды разбойникам вполне могло казаться, в хилиастическом смысле, что после уничтожения богатых и их собственности могла бы наступить простая, хорошая жизнь в условиях равенства[525]. Бедняки больших городов не могли разделять эти идеи. Ведь их жизнь зависела от того, что кто-то управляет городом и поддерживает функционирование его экономики. По этой причине даже в последние 200 лет Хобсбаум не смог обнаружить ни одного городского хилиастического движения. Утопия нового, совершенного мира была чем-то таким, что городскому простонародью было чрезвычайно трудно себе представить[526].

Зависть как фактор истребления населения в развивающихся странах