Заводная девушка

После возвращения в Париж Вероника покидала дом всего несколько раз, и то в карете. Сейчас она оказалась в людском водовороте. Люди шли, бежали, лавировали, чтобы не столкнуться с портшезом и не попасть под колеса фиакров, телег и под конские копыта. Веронике стало тревожно. Взглянув на Мадлен, она увидела, что и горничная не в лучшем состоянии. Наверное, испугалась отцовского гнева. Впрочем, Мадлен с самого начала показалась ей нервной, всегда держащейся начеку, словно ожидала быть пойманной. Они шли мимо нескончаемых столов, прилавков и опрокинутых ящиков, где продавали каштаны и яблоки, кастрюли и поварешки, мыло, духи, ремесленные орудия, ковры, потертые книги и изрядно поношенную одежду. Людской поток становился все гуще, а кучеры – все раздраженнее. Веронику удивило, что люди почему-то вылезали из карет и шли пешком, вливаясь в общую сутолоку: женщины в ярких атласных платьях и мужчины в пурпурных камзолах и башмаках на высоком каблуке пробирались сквозь грязь и истоптанную солому. Между ними пастух гнал стадо коров.

Достигнув конца моста, Вероника и Мадлен увидели опрокинувшийся фиакр. Его остов треснул, а то, что находилось внутри, вывалилось на грязную землю. Двое мужчин с красными лицами орали друг на друга, размахивая руками. На обочине сидела женщина, прижимая к лицу окровавленный платок. Вокруг нее собралась небольшая толпа зевак.

– Это случается сплошь и рядом, – сказала Мадлен, взглянув на место происшествия, потом на оторопевшее лицо Вероники. – Есть даже плата за увечья: столько-то ливров за сломанную ногу и столько-то – за сломанную спину. – Казалось, горничную совсем не ужасает столь обыденное отношение к человеческому телу. – Сами виноваты. Смотреть надо, куда едут.

Сойдя с моста, они очутились на набережной Мажисери, где смыкались восточная и западная оси города. Веронике казалось, что сюда стекались и съезжались все парижане, и теперь ей предстояло проталкиваться сквозь эту живую стену, двигаясь чуть ли не впритык. Здешние толпы были далеки от элегантности. Разинутые рты, полные желтых или сгнивших зубов, обрюзгшие или изъеденные оспинами лица, носы, красные от злоупотребления выпивкой, а то и вовсе отвалившиеся по причине сифилиса. Воняло немытыми телами, табаком, затхлой пудрой для париков и газами, исторгаемыми голодными желудками. Все это ударяло ей в ноздри, смешиваясь со зловонием Сены и едва позволяя дышать.

– Теперь уже недалеко, – заверила ее Мадлен и взяла за руку, дабы Вероника ненароком не попала под лошадь и не ступила ногой в отбросы.

Рядом с горничной Вероника чувствовала себя увереннее. Она вовсе не была напугана, скорее потрясена, удивлена и возмущена тем, что ее так долго держали вдали от реальной жизни.

Середину дороги занимала сточная канава, несущая в реку отбросы растительного и животного происхождения. Вскоре в воздухе запахло серой. Вероника и Мадлен приближались к дубильным мастерским, стоящим по берегу Сены. Девушку затошнило. Мадлен невозмутимо вела ее дальше. Через какое-то время к человеческим крикам и плеску воды добавились птичьи трели. Здесь находились магазины и лавки продавцов птиц. В клетках помимо канареек и голубей прыгали белки и тощие, жалкого вида обезьянки. Место показалось Веронике знакомым. Из всех магазинов она выбрала самый впечатляющий, с позолоченными буквами вывески, сообщавшей, что заведение принадлежит некоему Анж-Огюсту Шато, Oiseleur du Roi[11]. Они вошли. В изящных клетках щебетали зяблики, канарейки и какаду. Рядом кричали попугаи ара.

Увидев посетительниц, владелец снял позолоченную клетку и, держа перед собой, сказал:

– Перуанский соловей. Таких сладкозвучных песен вы еще не слышали.

Заглянув в клетку, Вероника увидела заурядную коноплянку.

– Благодарю, месье, но нам нужна птичка покрасивее. Желательно с разноцветными перьями.

Он тут же достал клетку с попугаем ара, в оперении которого перемежались ярко-желтый и голубой цвета.

– Прекрасный экземпляр, только мы рассчитываем на еще более редкую птицу. Меньше этой.

Такую, которая грациозностью может соперничать с заказчицей и которую доктор Рейнхарт воспроизведет в серебре и украсит сапфирами.

Владелец стал показывать им разных птиц. У одних перья были таких причудливых расцветок, что закрадывалась мысль, а не раскрашены ли они. У других мутные глаза намекали на скорую кончину. И вдруг Мадлен заметила в самом конце магазина голубую птичку, тихо сидящую в серебряной клетке.

– Как насчет вон той птахи?

– Прекрасный выбор, мадемуазель! Это луизианская сапфировка. Очень редкая.

Он принес клетку. Основное оперение у птицы было яркого лазурного цвета с оттенками голубых тонов, а хвост и головка – черно-белыми.

– Если не ошибаюсь, это сойка, – сказала Мадлен. – Очень похожа на сойку, только не коричневая, а голубая.

Владелец раздраженно нахмурился:

– Да, но такое оперение встречается крайне редко.

Птичка смотрела на Веронику блестящим черным глазом.

– Сколько?

Птицелов назвал непомерно высокую цену, явно взятую с потолка. Мадлен фыркнула и покачала головой, тихо сказав Веронике:

– Птица не стоит и половины.