Заводная девушка

По спине Мадлен катился пот. Голова кружилась, словно у нее начинался жар. Две недели уже прошло. Как будто она сама не знает. Две недели, и за это время она не обнаружила ничего сто́ящего и не ответила ни на один из главных вопросов Камиля. Мадлен сразу поняла смысл слов маман. Ей до сих пор было не по себе от той встречи. Краснолицая, вульгарная, ее мать являла собой худшую из актрис, когда-либо выходивших на подмостки. Можно подумать, Мадлен требовались напоминания! Она прекрасно сознавала, сколько времени прошло и как мало дней у нее оставалось на выполнение задания Камиля. Об этом Мадлен думала каждый раз, вытирая пыль с футляров часов, а также ложась спать и пытаясь уснуть.

За минувшую неделю Мадлен несколько раз тайком приходила в мастерскую доктора Рейнхарта, пытаясь отыскать какую-нибудь зацепку: потайной ящик, нишу или дверь, скрывающую страшную правду. Она тщательно обыскала его спальню, предварительно запомнив, где что стоит, дабы потом вернуть на место. Девушка побывала даже в конюшне. Безрезультатно. Единственными новыми предметами были детали и инструменты, требовавшиеся Рейнхарту для изготовления диковинной птички: винтики, колесики, крошечные зубила и стеклянная банка с металлическим штырьком, торчащим из пробки. Никто не приезжал к хозяину по ночам и не вел разговоров шепотом. Никаких намеков на мертвые тела и опыты. Однако Мадлен чувствовала: ей есть что искать. Она лишь не знала, куда заглянуть. У Рейнхарта явно имелись странности, но как до них докопаться? На Мадлен он смотрел не так, как другие мужчины. Казалось, доктор примеривался, где лучше сделать надрез, словно собираясь разложить ее на анатомическом столе, вскрыть и посмотреть, как она устроена внутри. Впрочем, он и на свою дочь смотрел таким же образом, будто видел сквозь тело Вероники.

Возможно, Камиль потому и требовал от нее сведений, поскольку знал о Рейнхарте больше, чем говорил вслух, и ожидал, что Мадлен подтвердит его подозрения. Хотя возможен и другой вариант: он изводил ее просто потому, что мог. Она помнила, как плакала Сюзетта после его визитов, а уж ее сестра привыкла к любым причудам и извращениям клиентов, считавших, что за деньги им позволено все. Камиль ведь так и не ответил ей, чтó случится, если она не добудет требуемые сведения. Нетрудно и самой догадаться: Мадлен не получит ни денег, ни новой работы. Ее ждет возвращение в бордель без какой-либо надежды выбраться оттуда. И так – до конца дней, вместе с малышом Эмилем. Зная характер Камиля, он этим не ограничится, а придумает ей наказание, поскольку у него есть власть и ему нравится издеваться над другими.

– И не забудь покормить птичку, – сказал Рейнхарт.

– Да, месье. Я приготовлю ей какое-нибудь лакомство.

Мадлен хотелось на несколько минут остаться одной. Выходя из мастерской, она заметила в руках Вероники куклу. Та была готова лишь наполовину: фарфоровая голова клонилась набок, а лицо оставалось пустым. Мадлен почему-то стало не по себе. Возникло ощущение, будто она вспоминает и никак не может вспомнить давнишний сон.

– Отец помогает мне ее делать, – сказала Вероника, заметив, что Мадлен смотрит на кукольное лицо. – Кукла будет с движущимися глазами.

Мадлен кивала. Что тут ответишь? Какому ребенку захочется игрушку, чьи глаза следят за каждым его шагом? И кто же она – эта Вероника, делающая странных кукол? Поначалу девушка показалась ей наивной и неискушенной. Нет. В чем-то Вероника была очень даже знающей, а в чем-то ее поведение ставило Мадлен в тупик.

Только поднявшись к себе и присев, чтобы разуться, она поняла, при чем тут кукла Вероники. Из глубин памяти всплыло давнишнее воспоминание: мужчина в белом парике, с морщинистым лицом, похожим на измятую бумагу. От парика неприятно пахло. Запах был странный, напоминавший запах гнилых орехов, словно парик когда-то облюбовал некий зверек и устроил там гнездо. Зверек давно был мертв, а запах остался. Мужчине нравилось, когда она сидела у него на коленях, словно он был ее дедом. Однажды, желая ее «вознаградить», он принес ей куклу: совсем новую, с фарфоровой головой. Мадлен почувствовала приступ тошноты. Ей даже пришлось присесть на шаткий стул, закрыть глаза и наклониться вперед.

«Дура!» – мысленно отругала себя Мадлен. Это было очень давно. Десять лет назад? Или больше? Мать продавала puselages своих малолетних дочерей, когда могла получить за них самую высокую плату. Потом она брызгала им между ног особой водичкой, сужающей мышцы влагалища, и продавала снова, снова, снова. Мать говорила, что у нее разрывается сердце, но по-другому она не может, поскольку их отец был ни на что не годен и она, как умела, уберегала дочерей от панели. Возможно, так оно и было, но легче дочерям не становилось. Особенно Сюзетте, которой пришлось раньше времени познакомиться с этой стороной жизни. Нежные, еще детские руки сестры начали покрываться синяками и ссадинами.