Заводной город

Боб кивает головой в так музыке и кричит в ответ:

— Что?!!!

— В ГОРОДЕ ЕСТЬ ШЕЛКОВАЯ УЛИЦА?!!!!!

— Да! Да-да-да!!! Да! Да-да-да!!!

— Где?!!!

— Между Восстания плаза и Поповски стрит!!!

— Ты можешь отработать один?!!!

Боб пожимает плечами, делает руками волну, крутит пластинку на пальце.

— Мне нужно уехать, отыграй один!!!

— С тебя… — Боб изображает, как затягивается невидимой сигаретой и выпускает несуществующий дым.

— ОКАЙ!!!

— Двигай! — кричит он мне и наклоняется к микрофону. — Двигай! Дававай-давай! Двигай! Дававай-давай! Двигай!

Зал одобрительно шумит, а я сдергиваю наушники и прыгаю с подиума в толпу.

* * *

Вещь. Я напоминаю себе потерянную кем-то второпях вещь, когда добираюсь до Шелковой улицы. На часах 21:53. Фонари еще не горят, но движение уже стихло, прохожих почти нет, и сгущающуюся тишину нарушают редкие автомобили.

Я нахожу дом номер двадцать один. Это ветхое двухэтажное сооружение из грязно-белого кирпича, с остатками штукатурки и желтой краски на стенах. Я думал, что таких домов больше в городе нет… В паре окон горит свет, остальные темны. Я обхожу дом вокруг. Во дворе старая голубятня и несколько весьма подержанных машин. Я обнаруживаю два подъезда и пустые скамейки. Больше нет ничего. Ни одного намека на предстоящее веселье или какое-то подобие бала. Похоже, Серж был прав, чудес на свете больше нет, а боги рекламируют майонез.

Я поминаю добрым словом верстальщика и замечаю открытую дверь, ведущую в подвал. Судя по закопченной трубе тянущейся вдоль стены до самой крыши, в подвале была котельная, и она действовала, пока не провели газ.

Возле входа в подвал на складном стуле восседает старик в байковой рубахе, кепке и брюках в полоску. Я подхожу к нему:

— Здравствуйте, не подскажите это дом двадцать один?

— Он самый, ага, ищешь чего?

— Да… уже, наверное, нет.

— И это правильно, ага. Зачем искать коли у тебя и так все есть?

— Это вы о чем? — удивляюсь я.

Старик подмигивает и говорит:

— А вона у тебя на майке написано: «Бог внутри», стало быть, так и есть. — Он улыбается, обнажая босые десны.

— Нуу… — я развожу руками, не зная, что ответить.

А старик продолжает:

— Людей много стало, с виду все одинаковые, добрые, стало быть, а что у них внутри и не понятно. Все в себе, ага. Говорят одно, а поглубже копнешь, у кого деньги в башке, у кого власть. Кто-то подлость вынашивает, кто-то жене изменяет. Не хотят жить спокойно, не хотят.

— Наверное…

— А может, выпьешь со мной, ага? — спрашивает старик.

— Да не, я лучше пойду.

— Ты не сомневайся, чистый продукт! — говорит он и вытаскивает из-под стула бутыль, заполненную наполовину желтой жидкостью, на горлышко надеты два пластиковых стакана. — Прямо, как тебя ждал, взял, понимаешь, две емкости.

— Это что? — инстинкт самосохранения подсказывает мне, что пить это не следует ни в коем случае.

— Чистый спирт на мандаринах настоянный, ага. Сам делал. Тут главное-то что? Главное мандарины не чистить, целиком в спирт класть, и в прохладное место на месяц, а лучше на два. Тогда и цвет, и аромат и без закуски можно. Ты попробуй. — Старик наливает треть стакана и протягивает мне.

Пахнет мандаринами и новым годом. Подступает давно забытое чувство ожидания праздника. Я закрываю глаза и опрокидываю стакан. Спирт, заполняет каждую клеточку тела. Я чувствую ускорение пульса, словно застоявшаяся кровь разгоняется по венам, медленно, как паровоз. Я слышу резкий свист и шорох крыльев. Открываю глаза и вижу над головой вечернее небо и стаю голубей. Я чувствую головокружение и сажусь на корточки.

Старик на стуле улыбается.

— Что это было? — спрашиваю я.

— «Городовуха». Сам городовой меня делать научил. — Говорит он.

— Кто?

— Городовой, в этом доме жил. Хороший был человек, ага. На аккордеоне играл, бывало, выйдет во двор вечером и говорит: «Ну что, устроим бал?» — Бал?

— Ну да, танцы. Народу много приходило, считай, весь двор был заполнен. Многие с проблемами своими приходили. А он никому не отказывал, всех выслушивал и часы заводил. Эх, хорошо жили… Я тогда истопником работал.

— Какие часы? — я чувствую, что голос стал немного чужим и звучит издалека.

— Часы, как часы, да и не часы вовсе. — Старик достает из кармана папиросы и закуривает. — Корпус один, циферблат, да пружина внутри. Он их мне перед смертью отдал. Заводи их, говорит, каждый день, не забывай. Я и заводил, только завода всего на день хватало. Разобрал я их, думал, починю — подольше тикать будут, ага. Шиш что вышло. Там только одна пружина да маятник оказались. Заведешь пружину — день тикают, потом снова заводи. Так и завожу, каждый день, привык уже.

— Можно посмотреть? — спрашиваю я.

— Да запросто! — Старик вытаскивает из кармана брюк часы-луковицу, на белой цепочке. — Городовой говорил, что это первые карманные часы в городе, от деда его в наследство достались.