Заводской район

— Как ремонт? Обещал сделать, да вот никак с тобой не сговоримся. Надо бы время найти.

— Спасибо, — сказала она, — я уж сама.

— А я хотел как-то к тебе заглянуть, да постеснялся, — понизив голос, сказал Иван. — Поговорить хотелось.

— Что же стесняться, — ответила Тоня.

— Ну, думал, неинтересно ей со мной говорить.

— Надо было зайти, — безразлично сказала она.

— А если я сейчас возьму в гастрономе красненького?

Она слабо запротестовала. Фильм и духота в зале лишили ее сил.

Дома она поставила перед тахтой табуретку, принесла рюмки. Иван заставил и стаканы принести:

— Ну что ты, хозяйка, ей-богу, женскую посуду… Курить можно?

Вместо пепельницы она придвинула рюмку.

— Ты не приболела? — посмотрел на нее Иван.

— Здоровая. — Она села в дальний конец тахты.

— Ну, давай за тебя. — Он поднял стакан.

Они выпили. Вино было теплым, после первого глотка неприятно сладким, но Тоня, преодолевая отвращение, допила свой стакан до конца.

— Человеку надо иногда поговорить, верно? — говорил Иван. — Я тебя как увидел, так подумал: вот с ней надо поговорить, она всегда поймет. Понимаешь?

Тоня чувствовала, как поднимается к горлу тошнота. Голова кружилась. Она сосредоточила внимание на горле и боролась с тошнотой.

— Человек всегда недоволен, — сказал Иван, — это, конечно, его глупость виновата. Но что человеку надо? Есть некоторые, говорят — деньги. Чепуха. Я двести пятьдесят получаю и еще имею. Это я так, между прочим. Это не имеет значения. А Микола имеет двести в месяц. Так я скажу, что это глупость, что только деньги нужны. Видел я всяких, иной, кажется, мать за рубль продаст и ему что там природа, как говорится, или человек хороший, или газету почитать — это ему до лампочки, он как тот пыльный мешок, которым его в детстве хрястнули. Так вот даже этот пентюх выбирает жену покрасивше, а ведь если задуматься, значит, не только польза ему в жизни нужна, а? Ну, такой нос или другой, ну, зубы еще можно понять, для здоровья важны, а нос? Такой или другой или волос — темный или золотой, как у тебя? В том-то и дело! Красота. А скажи ему, что ему, кроме денег, и красота в его поганой жизни нужна, — он тебе не поверит, нет. Сплюнет и пойдет. Я тебе скажу, человека еще очень не скоро до конца поймут, откуда у него что…

Тошнота прошла, но голова кружилась. Тоня ничего не понимала из слов Ивана, голос его убаюкивал. Она хотела встать, зажечь свет и не могла:

— Иван, свет зажгите, пожалуйста.

— Сейчас. В жизни всякое бывает, — говорил Иван, не пошевелившись. — Вот объясни, как получилось: женщина ты молодая, красивая, на мой взгляд — так чересчур. И вот одна, без мужика. Плохо ведь?

— Да, Иван, — сказала Тоня, и ей показалось, что он понял в ее взгляде больше, чем понимала в себе она сама.

Она почувствовала опасность, но не испугалась. Стыдно было во второй раз просить свет зажечь, как будто она придает чему-то слишком большое значение. А у самой не было сил подняться.

— Ты на одну солдатку похожа. Давно я ее знал, еще мальчонкой. Я как тебя увидел, то ли волосы, то ли еще что, подумал сразу: до чего похожа! Я тебе скажу, эта баба мне… ну, она мне здорово душу перевернула. Нацелилась она на меня. Я совсем мальчишкой был. Но, правда, девкам спуску не давал. В этом смысле я… А я на «ЗИСе» зерно на ток возил. Она и раньше меня все задирала, знаешь, все с шуточками, а на самом деле, мол, понимай всерьез. И вот подговорила девок на току: мол, каждый шпингалет будет щипаться, гоголем ходить, давайте его проучим. Я подъезжаю, как обычно, одну за бок, другую… И тут они навалились на меня, повалили…

Она слышала мягкий голос, рассказывающий вещи, которые не рассказывают, употребляющий слова, которые он не имел права при ней употреблять. Ошеломленная, она наконец попросила:

— Иван, да что же вы, я не хочу слушать..

Он продолжал говорить, она подумала: надо немедленно встать. Не приходило на помощь возмущение, бесстыдство его слов было позволительно, оно волновало, и таяла в этом волнении, как снег в горячей воде, преграда стыда. Надо было встать. Лишенными сил руками Тоня попробовала опереться о тахту, чтобы подняться, но его руки повалили ее, и она уже не чувствовала ничего, кроме этих рук…

Когда Иван подходил к своему дому, на улице было еще светло, особенно после сумрака комнаты. К ночи поднялся ветер, и понадобилось три спички, чтобы раскурить погасшую папиросу. Иван был растерян. Он был добрым человеком и любил, чтобы его радость разделяли с ним другие. Он мог еще понять слезы, даже ненависть, но когда он, улыбаясь, повернулся к ней в темноте и услышал равнодушное: «Ну что? Уходи!» — он оторопел. Его оскорбило спокойствие, с которым она поднялась и смотрела на него, пока не захлопнула за ним дверь. Потом, вспомнив все с самого начала, он улыбнулся, сказал себе: «Ай да Иван» — и вошел в подъезд.