Заволжье: Документальное повествование

В эту зиму Толстой действительно работал напряженно, и роман подвигался к концу. И, может, впервые он почувствовал, что писать художественное произведение — значит жить вместе с персонажами, следить за их поступками, все время не упускать их из поля зрения, подталкивать в сторону главной линии, страдать вместе с ними, подниматься до них, расти. И когда описывал смерть генерала, несколько дней ходил разбитый, будто вправду пережил смерть. Показывая же мастерскую Макса в Париже, его шведскую гимнастику, то, как он мял свой живот, стремясь похудеть, и, видя, что он мало уменьшается, тер его об угол стола, Толстой вместе со своей Сонечкой добродушно похохатывал, вспоминая при этом настоящего Макса Волошина и в Париже и в Коктебеле.

Работая над романом с увлечением, Толстой отказывался от всех приглашений участвовать в том или ином издании, которые на него посыпались со всех сторон. В частности, Борису Садовскому Толстой писал: «К сожалению, ничего не могу дать, т. к. небольших рассказов не пишу, если же что и попадается в газетах — то старое, а запас их совершенно иссяк». Почти в тех же фразах ответил он и А. И. Котылеву: «Участие я приму в «Наших днях» с удовольствием и когда будет рукопись (стихи или проза) пришлю, сейчас же решительно нет ничего, стихов же не пишу вот уже два года». Только К. И. Диксону Толстой пообещал прислать рассказ. «Константин Иванович, — писал он, —я очень извиняюсь, что до сих пор не прислал Вам рассказ, но он у Чуковского, который забрал все мои рассказы и этот...» В этом случае Толстой не мог отказать. Правда, ничего нового у него не было, а К. И. Диксон уговаривал его принять участие в альманахе «Гамаюн», предназначенном в пользу пострадавших от землетрясения в Семиреченской области. Согласие участвовать в альманахе уже дали Валерий Брюсов, Константин Бальмонт, Александр Блок и другие известные писатели. Тогда Толстой решительно переделал свою «Старую башню», почти заново переписал. Первый вариант никуда не годился: архаическая манера, много заимствованного, эпигонства, так сейчас уже не пишут. Да и он сам уже давно отошел от этого своего первого рассказа. Научился бережнее относиться к слову, давать портретные детали, рисовать окружающую обстановку. И вести интригу нужно совсем иным путем. Два-три дня работы, и вторая редакция «Старой башни» стала более реалистична, более глубоко даны социальные противоречия, несколько заретушированные в первой, снят налет мистицизма и какой-то предрешенности в сцене гибели инженера Трубы, найдены более точные и емкие слова для пейзажных зарисовок, для более точных социальных характеристик, в частности более правдивым был дан портрет лесопромышленника Лаптева... После «Заволжья» Толстой уже не мог писать так, как начинал: Толстой стал требовательнее к своим вещам, да и накопился немалый опыт литературной работы.

В это же время Толстой с таким же самозабвением отдается развлечениям, особенно накануне Нового, 1911, года. Тот, кто хорошо поработал, может и отдохнуть, раз наступило время отдыха. Этому правилу Толстой следовал всю свою жизнь, а возникло оно именно в это время его наступающего расцвета. Толстые бывают у Вячеслава Иванова на его «средах», у Алексея Михайловича Ремизова, у Федора Сологуба, чаще и охотнее всего принимали приглашения Сергея Городецкого и его жены, «нимфы», как за глаза называли ее в литературной среде. Вот два письма, которые свидетельствуют о заботах Алексея Толстого накануне Нового года. «Милый Соломон Юльевич, — писал он Копельману. — Недавно был Ященко и сказал, что видел Гржебина, который передал: ни он, ни Вы (очевидно так было сказано о Вас) в клуб не идете. К тому же приехал мой Вотчим и тетка. Мы решили: все собираются у нас, каждый приносит шампанское и фрукты и цветы. Потом мы маскированные едем к Иванову. Я просил Комарова передать Вам наш план, а сам написал письмо. Ради бога ответьте тотчас же, можно ли вернуть билеты? И если можно, то придете ли Вы к нам, жду... Посланного ждет татарский костюм. Раздираем сомнениями. Отвечайте твердо, крат ко и ясно». Вслед за этим же Толстой писал все тому же Копельману: «Милый Соломон Юльевич, посылаю Вам костюм и еще раз прошу встречать у нас, вы заезжайте по крайней мере перед собранием к нам. Соня загримирует Веру Евгеньевну и мы условимся на после — часа. Ждем Вас непременно... Целую Вере Евгеньевне ручки. Те из билетов, что Вам не удастся вернуть или продать я возьму на себя, т. к. виновен в этом случае».

Праздники прошли, и Толстой в письме к одному из своих новых друзей, Владимиру Алексеевичу Тихонову, писал 6 января 1911 года: «Невольно я Вас надул. Дело в том, что у жены после всех праздничных передряг наступило было то, чего нужно опасаться во время беременности, но дело, слава богу, обошлось и доктор приковал ее к постели на неделю. 12 я уезжаю в Москву, так что с женой мы попадем к Вам числа около двадцатого. А я один должно быть выберу времячко и приеду к Вам числа 10 — 11, побегать на лыжах...»