Заволжье: Документальное повествование

Он вовсе и не думал эти стилизованные под восемнадцатый век рассказики полемически заострять против художников «Мира искусства» с их апологией утонченно-изысканной дворянской культуры, да и против поэзии акмеистов, и в частности М. Кузьмина, Б. Садовского, Ауслендера, для которых XVIII век был золотым веком дворянства. Да, в стилизованных рассказах его есть все атрибуты этого века: и стриженые лужайки, и атласный полог, и позолоченные купидоны, и седые парики, и роброны цвета неспелой вишни, и жеманные жесты, и золотые локоны, и прикрепленные небрежно черные мушки. Но нарочито огрубленная деталь, доходящая иногда до гротеска, портретная зарисовка служила ему средством создания комического эффекта как раз тогда, когда ему хотелось показать противоречие общечеловеческого свойства: каждый должен знать свое место в жизни, а как только человек это забывает, сразу попадает в смешное положение, независимо от века, в котором он живет. Здесь нет поэтизации прошлого, но нет и обнажения отвратительной сущности дворян-крепостников, как стали уверять его некоторые критики после выхода этих рассказов. И недаром эти рассказы печатали как два анекдота на одну и ту же тему —о любви. Много смешного здесь, но и только. До разоблачительного пафоса Алексей Толстой и не поднимался в этих безобидных пробах пера.

Трудно давались эти рассказы. Как и весной, во время работы над рассказом «Архип», Алексей Толстой по нескольку раз переписывал каждую фразу, каждый эпизод, получая немало огорчений от каждой неудачной фразы. Рассказ «Архип» он переписывал пять раз, менял расстановку слов и фраз, вычеркивал одни слова, заменял их другими. И, чувствуя свое бессилие, приходил в отчаяние: прочности художественного текста чаще всего не получалось. Нужно все было начинать сначала. Почему у Анри де Ренье, с творчеством которого познакомил его в Коктебеле Макс Волошин, все так прочно, словно отлито из одного куска стали, где ничего не изменишь, ничего не выбросишь. А у него чаще всего все можно без ущерба для смысла поменять и перечеркнуть. Где найти те единственные слова, которые только и будут необходимыми в тексте. Он спотыкался на каждой фразе, приходил в отчаяние, почему же, почему нужно так сказать, а не этак, что же лучше: так или этак... В какое место поставить глагол, а в какое место поставить существительное, эпитет... А такие штучки, как «что» и «который», просто зубами вцеплялись в его придаточные предложения... Так что первые рассказы ему действительно приходилось переписывать по многу раз, а все же не добивался того, чтобы фраза становилась кристаллической, прочной и ясной, такой, чтобы рождала в голове читателя, подобно вспышке света в фотоаппарате, ясное и четкое образное представление. Мысли и художественные образы расплывались в этой путанице, в скользкой ткани языка. То ему казалось, что надо писать красиво, чтобы речь лилась по всем канонам словесности, по-тургеневски, то казалось необходимым, чтобы фраза гипнотизировала его читателя «магией слов».

И эти мучения молодого Толстого были понятны и вполне объяснимы: он был лишен той филологической культуры, которой обладали многие его сверстники, пройдя специальные университетские курсы и спецсеминары, где они учились постигать самые первые азбучные законы языка и стиля. Вот почему так мучительно и трудно давались ему первые прозаические опыты. И вот почему ему так часто приходилось многое переделывать в последующих переизданиях своих первых произведений.

В Коктебеле под руководством Волошина Алексей Толстой всерьез занялся изучением языка и стиля. В библиотеке Волошина, редкостной по своей энциклопедичности, он находил книги по истории, дневники Кюхельбекера, Федора Глинки, мемуары П. С. Рунича... Делал выписки, наброски... И Коктебель надолго вошел в жизнь Толстого как что-то радостное и светлое.

Художественная находка