Завше блиско

– Когда я был ребёнком, мама-Ива всячески старалась приучить меня к обыкновенным вещам, которые мне никак не хотелось исполнять: к примеру, заправлять кровать, учить алфавит или съесть «очень полезные» овощи. Сначала она радовалась: самый обыкновенный каприза и упрямец растёт, прямо «как все», – ведь какой ребёнок захочет сам, без уловок, следовать распорядку и считать витамины за обедом? Но позже, её тревога выросла: моё тело стало реагировать на требования приступами. Я не понимал своих эмоций, они копились и «застревали» в щеках, скулах, икрах; сводили мышцы и перетягивали горло, стучали в виски и грудь.

Постепенно я стал бояться этих простых вещей настолько, что криком разгонял Иву из своей комнаты. Хорошо ещё папа-Милош начал понимать, что его сын – не обычный ребёнок. Он не бросался меня успокаивать, ругать или наказывать – он оставлял меня в покое, и страх быстро проходил. Но мама-Ива очень переживала – её и приходилось ему успокаивать. Подолгу он сидел, обняв её, и время от времени повторял: «Всё наладится, нам надо быть сильными, иначе мы не сможем помочь сыну». Если она выплакивалась достаточно, то, я знал, день-два она будет со мной спокойна и нетребовательна. Но если папа-Милош работал в две смены, она уже не справлялась с собой.

Сначала менялся её тон. Он становился деланным и неровным. Потом краснели мочки её ушей, и она начинала поджимать губы – тогда уже невольно у неё выскакивали первые подсказки, как «надо делать», а у меня деревенели первые поджилки. Она не останавливалась и требовала больше и больше, пока не повышала голос и я не убегал. Тогда она демонстративно лила слёзы и даже доходила до скрытого шантажа – поэтому я ненавижу двойных смыслов. Она давила виной, когда становилась на колени перед иконами, делала вид, что вот-вот от горя у неё лопнет сердце – поэтому она так крепко прижимала кулак к груди, – и молилась вслух, говоря будто не мне, а святым всё, что накопилось у неё внутри. О том, как желает, чтобы я научился смотреть людям в глаза; обнимал дурно пахнущих дедушку с бабушкой, когда они без разрешения лезут ко мне и сжимают так крепко, что больно; читал не про науку, животных и людей, а сказки. Но через книги я же и стремился понять, как мне стать таким, каким она хочет, хотя внятно она не могла объяснить зачем.

– Так ты с пелёнок, что ли, читать уже начал?

– Нет. Как и «все», лет в пять. Только не сказки… В книгах я нашёл ответы, логичные и близкие мне, но они не совпадали с ожиданиями мамы-Ивы. По-моему выходило, что надо было принять себя, а не переделывать. И я не мог понять, почему она говорит, что любит меня любого, и тут же принимается переделывать, не оставляя в покое ни на день. Некая «норма» стала моим кошмаром. Тогда я отдалился, замкнулся, и мне стало хоть чуть спокойней.

Бывало, она не лезла ко мне, но это не долго: пока папа-Милош был дома и строго отстранял её, чтобы дать мне свободу. Тогда она ругалась с ним, говорила, что он мешает советам профессионалов, что так я никогда не смогу нормально общаться даже с ней, не то что пойти в детский сад.

Она так говорила, потому что методы, которые навязали психиатры, однажды сработали. Когда она наклеила на предметы названия, описания и их фразы, как бы адресованные ко мне, я начал спрашивать, что они значат, но она говорила, что нужно выучиться читать и тогда станет ясно. Я выучился и понял, что одеяло «просило», чтоб его заправили, кружка «напоминала» принять таблетки, альбомы «скучали» по краскам. Ну и тому подобные вещи, призванные заставить меня делать то, что «необходимо». Для меня это было насилием. Приходилось подходить и просить помощи, купить книги и прочее, это называлось «контакт», но после я только сильней радовался, что могу наконец побыть один.

А вот недавно (папа-Милош сказал, что это гормоны просыпаются) я захотел узнать, как это: жить, как другие. Вдруг интересно. Почему-то же дети изучают мир в школе, хотя могли бы и дома читать учебники. В теории я также прочитал, что человек – существо социальное и не может достичь счастья в одиночестве.

Я попросил маму-Иву устроить меня в обыкновенный класс, но она отказалась. Сказала, что не хочет меня потерять из-за очередного приступа, что я не готов и не понимаю, о чём прошу. Но я понимаю. Классы для «особенных» мне надоели ещё в детстве, это скорее деградация, а что уровень моего развития даже обгоняет сверстников, если не брать социализацию, – это и тесты подтвердили. Да и она сама раньше мечтала отдать меня в школу. Папа-Милош серьёзно поговорил со мной, а потом предложил Иве дать мне шанс. Но она раскричалась, и мне пришлось убежать в свою комнату. Они долго ругались, а потом папа-Милош уехал на ночную смену и Ива, заплаканная и злая, пришла и сказала, что если я такой смелый, то пусть иду, куда хочу и «посмотрим, через сколько прибежишь обратно». Я обрадовался и ушёл.

– Ночью?! – выпучила глаза Сева.

– Нет. На следующий день, в два пятнадцать. Тогда папа-Милош пришёл с работы, и Ива не поменяла бы при нём решения.

– Умно. И смело.