Завтра будет лучше

Когда трамвай, прихрамывая, переехал пересечение Грэм-авеню с Тен-Эйк-стрит, Хенни Шэннон сложил газету «Бруклин игл» и сунул ее в задний карман брюк, подобрав заодно оставленный кем-то «Джорнал» (там печатали комиксы, которые после ужина можно было показать Марджи). Он прошел к передней двери, чтобы сообщить водителю о своем намерении сойти на следующей улице, но тот, вместо того чтобы сбавить скорость, поехал быстрее: Моджер-стрит, где жил Хенни, располагалась в квартале от Грэнд-стрит, а там много народу делало пересадку. Предвидя долгую остановку на крупном узле, водитель заранее бессильно злился. Высаживая одного-единственного человека на предшествующем перекрестке, он терял еще больше времени. «Какого черта?! – подумал он. – Трудно, что ли, проехать лишний квартал и вернуться пешком?»

Хенни постучал пальцем по плечу водителя:

– На Моджер-стрит мне выходить. Тормози.

Тот, даже не обернувшись, рявкнул:

– А я что делаю?

Трамвай резко остановился. Прежде чем размашисто шагнуть на тротуар, Хенни на секунду задержался. Ему было что сказать.

– Я, приятель, рабочий человек, – заявил он.

Это прозвучало не как новость, а как напоминание. Хенни имел в виду следующее: «Послушай! Целый день меня шпыняют мастер, управляющий и большой босс. В уборную не ускользнешь, чтобы покурить без надсмотрщиков. Тебя, брат, шпыняет твое начальство. Так зачем же нам шпынять еще и друг друга?»

– Я тоже рабочий человек, приятель, – ответил шофер.

Этими скупыми словами он сказал: «Я все понимаю, друг. Я сам каждый день прохожу через то, через что проходишь и ты». Мужчины расстались умиротворенно. Обменявшись короткими фразами, они достигли взаимопонимания.

Хенни поплелся по Моджер-стрит в сторону дома. На фабрике выдался тяжелый день, а возвращался он не к уютному очагу, любящей жене и веселому беззаботному ребенку. В лучшем случае его ожидало враждебное молчание, в худшем – бесконечные ворчливые и плаксивые жалобы на то да се.

У обочины играли ребятишки. Хенни остановился, чтобы понаблюдать за ними. Один из мальчиков поставил на камень тупой колышек и резко ударил по нему укороченным черенком метлы, а когда он взлетел в воздух, новым энергичным ударом отправил его по неровной дуге другому игроку, который широко расставил ноги, приготовившись принять подачу.

Хенни вспомнил, как сам играл в эту игру. Рука невольно сжалась. Он словно бы перенесся на двадцать лет назад – до того явственно ладонь ощутила биту, а сердце – радостное волнение того момента, когда палка касается колышка, на миллионную долю секунды повисшего в воздухе. Хенни позавидовал мальчикам: они могли испытывать то, что он навсегда потерял – мгновения безудержного счастья.

Ребята называли друг друга уличными прозвищами. У Хенни в детстве тоже было прозвище – Шэннон-речка, или просто Речка. Когда его так звали, он делал вид, что сердится, но на самом деле ему нравилось. Он вспомнил ирландскую песню, которой был обязан своим дворовым именем:

Где струится Шэннон-речка
Среди клеверных полей,
Там живет мое сердечко…

Хенни подошел к мальчишкам поближе. Сам он, конечно, не выразит желания поиграть с ними. Но вдруг они попросят: «Мистер, а покажите нам, как это делается». Каким приемчикам он бы их тогда научил!.. Однако мальчишки даже не обратили на него внимания. Хенни почувствовал прилив горечи, а потом ему захотелось проявить авторитет.

– Незачем вам, ребята, баловаться этой игрой, – сказал он, повысив голос. – Опасная она. Многим пацанам колышком глаза повыбивало.

Мальчишки остановились и первые несколько секунд молча на него таращились. Наконец один из них сказал:

– Шли бы вы отсюда, мистер!

– Делать, что ли, нечего? – подхватил другой.

Самый маленький зажал нос и сделал вид, будто дергает за цепочку сливного бочка. Мальчишка с битой приблизил лицо почти вплотную к лицу Хенни.

– Мистер, – сказал он с притворной вежливостью, – почему бы вам не пойти к черту?

Хенни поднял руку, чтобы его ударить, но тот даже не поморщился. Только еще сильнее подался вперед.

– Стукните меня! Давайте! – произнес он тихим, твердым, угрожающим тоном. – Только попробуйте врезать мне!

Костяшки руки, сжимающей биту, побелели. А ведь мальчику было лет двенадцать-тринадцать, не больше. Хенни, испуганный и пристыженный, сделал шаг назад. «Что это на меня нашло? – подумалось ему. – Где это видано, чтобы тридцатилетний мужчина задирал на улице детей!» Он развернулся и пошел прочь.

– Мистер, мы просто хотим, чтобы нас не трогали! – крикнул парнишка ему вслед.

Это было своеобразное извинение, произнесенное уже не тихим, твердым, угрожающим тоном, а обычным мальчишеским голосом, в котором звучали слезы.