Завтра наступит вчера

— Ага! Забираю.

— Береги его, хороший он мужик. Настоящий.

— Само собой, — степенно согласилась она. — А вас скоро выпишут?

— А хрен его знает! Прости, милая. Молчат пока.

— Желаю быстрого выздоровления, Михал Петрович. И больше не болейте.

— Это уж как Бог рассудит. Болезни наши — за грехи наши, Василисушка.

— Вот уж вы-то совсем не похожи на грешника, улыбнулась Васса. — Просто за здоровьем следить нужно. И нервы беречь.

— Все мы грешим, милая, только вспоминаем об этом, когда сюда попадаем.

— Не расстраивайтесь, Михал Петрович, скоро и вас выпишут.

— Выписать-то выпишут, да только б не на тот свет, — вздохнул Петрович.

— А ты почему в дверях стоишь, Василиса?

— Ой, Сережа, а я тебя жду и с Михал Петровичем беседую. Вот чемодан — в нем все, что тебе нужно, надеюсь. Ты переодевайся, я в коридоре подожду. Счастливо вам, Михал Петрович, выздоравливайте!

— Спасибо, Василисушка, и ты не болей.

Через пять минут перед ней возник очень даже прилично одетый экс-больной. Свитер, который она отыскала в шкафу, был ему к лицу. В этой одежде даже бледность из больничной превратилась в томную.

— Молодец, — одобрила она, — хорошо выглядишь!

— А ты сегодня — просто красавица! — не остался в долгу «молодец». И улыбнулся. — Только я с этим чемоданом раньше в отпуск ездил.

— Но с ним же и возвращался! — отрезала Васса, сделав вид, что не заметила улыбку. — Вот и сейчас домой возвращаешься. Зато в него все влезло, даже куртка.

Через сорок минут они входили в сияющую чистотой небольшую двухкомнатную квартиру. На столе стояла ваза с белой гвоздикой. Вкусно пахло курицей и пирожками.

— Ох, Василиса, — застонал хозяин, — как же тебе подходит это имя! Ты действительно и прекрасная, и премудрая, и волшебная!

— Льстец! — хмыкнула «волшебная». — Обувь сними. Слушай меня внимательно: на плите — суп и курица, на столе — пирожки с капустой, в хлебнице — хлеб, в холодильнике — масло и молоко. Ешь, отдыхай, набирайся сил. А я побежала. Прохлаждаться некогда. Я, между прочим, свое вихлянье по планете начала сегодня в шесть утра, а дел еще — невпроворот.

— Василиса, не нагружай планету, прерви «свое вихлянье». Передохни. Полчаса не изменят кардинально твои планы, не перевернут судьбу. Пожалуйста, не уходи. Выпей ¡со мной кофе. Выкури сигарету. Отдышись.

— Я не лошадь на скачках — отдышиваться нет надобности! — сказала, как отрубила.

— Как вы сказали, уважаемый редактор? — невинно поинтересовался гостеприимный хозяин.

Непреклонная гостья чуть смутилась.

— Отдышаться, — неуверенно предположила.

— Не годится, — профессор не шел на уступку. — В этом контексте не пойдет! Не хитри. Давай договоримся: правильное слово подберешь — уйдешь сейчас, нет — после кофе.

— Это нечестно! — возмутилась Васса. — Ты же знаешь: несовершенного вида этот глагол не имеет. Сказал бы лучше сразу: попей со мной кофе. Ане шантажировал.

— Василиса, — рассмеялся Сергей, — да я уже полчаса твержу именно эту фразу!

— Не преувеличивай, пожалуйста, — буркнула она, снимая пальто, — мы всего минут пять как пререкаемся. Ладно уж, мойте руки, экс-больной. Покормлю вас напоследок. И то правда: слова на хлеб не намажешь.

— Я же говорю: Василиса Премудрая! — обрадовался экс-больной и послушно отправился в ванную.

* * *

Стол накрыл все ж таки он. И очень неплохо, надо признать. Вышитая льняная скатерть, красивые тарелки, супница, столовые приборы, как и положено: справа — нож, лезвием к тарелке, и ложка, слева — вилка.

— А это зачем? — спросила Васса, указывая на пузатенькие рюмки.

— Выпьем по глотку за спасение еще одной жизни. В данном случае — моей.

— Не кокетничай! Хирург сказал, что ранение было не смертельным.

— А я имею в виду спасение от голодной смерти, — хитро сощурился он.

— Сережа, я правда тороплюсь. У меня максимум — полчаса.

— Через полчаса ты будешь надевать пальто, — пообещал хозяин.

Они провели эти полчаса очень мило. Обед был вкусным — Васса готовить умела. А тут и умение не понадобилось, всего делов-то — суп сварить да курицу обжарить, а пирожки как-то сами собой выпеклись, между делом. За кофе она пожаловалась на Леонида Ильича, который своей кончиной заставил весь выпуск трястись в рабочей лихорадке. Безумной, заметьте.

— Представляешь, я домой ушла около восьми утра. Бата выгуляла, кофе выпила — и обратно. А кто далеко живет — и вовсе никуда не уходили. Подремали на диванчике часок, в баре кофейком взбодрились — и опять по-новой. Они помирают, а мы на ушах стоим. Дурдом!

— А почему?

— Да потому что все программы летели! — взорвалась гневом бедная телевизионщица. — Все — как ведьма помелом вымела! Траур же, страна скорбит, мать их за ногу! Нельзя в эфире ни чихнуть, ни улыбнуться! Только смычком води да на цыпочках стой. Вот и искали — музыку скорбную да балеты печальные. Маразм! А все же за места свои трясутся, самостоятельные решения принять не могут, благословления сверху ждут-с, — презрительно фыркнула потенциальная диссидентка. — Да ну их к черту! Я работу люблю, я глупости ненавижу. И вранье с лицемерием.