Завтра наступит вчера

— Тьфу-тьфу, — запевалась трубка, — все, мои хороший, меня эфирник на считку зовет. Вечером мы с тобой это обсудим без спешки. Пока!

Нс успела Лариса оглянуться, как рабочий день закончился, и народ, не занятый отсмотрами и монтажами, потянулся к выходу. А она ощущала себя камчадалкой, впервые попавшей на южный рынок, где от обилия кружилась голова и все можно было попробовать, потрогать руками. Все, что прежде вызывало зависть и интерес, теперь тоже будет принадлежать ей: и съемочная техника, и монтажи, и озвучка, и (даже страшно подумать) эфир! Она приобщается к этой касте избранных, сумасшедших, необыкновенных людей.

— Лар, ты домой собираешься?

— Да, Саша, конечно, — очнулась приобщенная. — Тебе на «девятку»?

— Ага, одевайся, я подожду. Обсудим кое-что по дороге. Мне тут парочка идей в голову пришла.

Конечно, она расслабилась, увлеклась, забыла про го главное, единственное искушение, что может ожидать ее у выхода.

— Добрый вечер! — произнес негромкий низкий хрипловатый голос, и путь им преградила крепкая мужская фигура в короткой дубленке. — Я немного заждался. Извините, мы очень спешим. — Сильная рука взяла Ларису под локоть и уверенно повела в сторону бежевой «Волги», стоявшей неподалеку от центрального входа.

Зачем он прикоснулся к ней?! Зачем она позволяет так бесцеремонно с собой обращаться? Она сейчас же вырвет свою руку, повернется и поедет на «девятке*, с Сашей Замутиковым. Обсуждать его идеи, и предстоящую съемку, и погоду в Ленинграде, и редакцию, и сходство главреда с Суворовым, и Василька с Владом — и это будет ее настоящей — не призрачной — жизнью и судьбой.

— Извини, Саша, до завтра. Я постараюсь все-таки появиться в редакции. Если не получится, созвонимся. Хорошо?

— Хорошо, — кивнул ошарашенный Саша. — До завтра.

— Всего доброго! — вежливо попрощался низкий голос. Они молча подошли к машине, он открыл перед ней дверцу.

— Пристегнись! — бросил коротко.

Она пристегнулась, и машина тронулась с места. Куда?.. Зачем?.. Что она делает — одному Богу известно. И еще ее телу — яростному, не поддающемуся доводам рассудка, торжествующему наконец свою победу. «Я сошла с ума, — честно призналась себе Лариса. — Ну и пусть!» Немыслимо долго плясать на вулкане. Сколько можно с собой бороться? Она отлюбит — и отпустит, Бога ради! Несколько часов — не вся жизнь. Но сейчас он нужен ей — как воздух, как вода, — чтобы выжить. А завтра начнется другая история, но эту историю будет писать уже не она.

Они молча вышли из машины. Поднялись без слов на лифте. Он открыл ключом чужую дверь и пропустил ее вперед. Помог снять пальто. Наклонившись, расстегнул молнию на сапогах.

— Я сама, — вяло запротестовала она.

— Молчи! — коротко приказал и, взяв на руки, отнес в комнату.

И все вспыхнуло, закружилось в сумасшедшем вихре, спутало тела, мысли и время…

— Боже мой, — очнулась Лариса, — я же должна позвонить домой! Стаська будет волноваться.

Дома была мама.

— Мама, я звоню предупредить, что у меня ночной монтаж («Что я делаю?!»). Ты не волнуйся, пожалуйста. Завтра буду целый день дома. Я в командировку через три дня еду. В Ленинград. Приду — все расскажу. А сейчас, мамуля, мне некогда. Извини. Дай Стаську на минутку.

— Хорошо, доченька, до завтра.

— Але, мамуля, ты когда будешь?

— Солнышко, я завтра буду дома. А сейчас хочу пожелать тебе доброй ночи. Я тебя люблю, малыш.

— Я тоже тебя люблю, мамуля. Спокойной ночи!

Лара положила трубку и посмотрела в разноцветные глаза.

— Спасибо, — прошептал он, — я люблю тебя. Очень Честное слово. И мне здорово тебя не хватает. Почему ты молчишь? Не молчи, скажи что-нибудь.

Она отвела взгляд от его лица.

— Ты плачешь?

— Нет, я не плачу. — Ее глаза были сухими и блестящими. — Я кричу, — шепотом сказала она, — разве ты не слышишь?

— А что ты кричишь? — тихо сказал он.

— У нас, как всегда, очень мало времени.

И Лара бережно — кончиками пальцев — закрыта его глаза и медленно стала гладить: лоб, который безжалостно перерезали три глубокие морщины — не она наблюдала их рождение, слегка запавшие колючие щеки — не ей он говорил по выходным, что хочет ходить сегодня небритым, седеющие виски — не она, шутя, уверяла, что седина бобра не портит, и крупные, чувственные губы — не ее целовали они за сына и дочь. Она медленно гладила его лицо и запоминала, кодировала навсегда одной ей известным ключом — и эту седину, и эти морщины, на тон светлее ровного загара (нельзя хмуриться на солнце), и колючую шершавость щек, и обветренность губ. Она — на вечность — вносила в память и шум проезжавших машин, и редкие капли плохо завернутого крана, и запах чужой квартиры, тусклый, с примесью табака и неуюта, и маленький уголок вверху отставших обоев в дурацкий синий цветочек.

— Я никогда тебя не забуду.

— Лара, прошу тебя, дай мне год, — жарко дохнули губы, — всего год.

Она не ответила и только крепче обняла тонкими руками…