Завтра в Берлине

Она по-дружески оказывает ему услугу, хотя они знакомы считаные часы. Она подступает ближе, прислоняется животом к спинке стула, время от времени грудь ее задевает затылок Франца. Волнующая близость, почти как в танце; он – сидит лицом к зеркалу, она – стоит за ним. Он чувствует ее дыхание, чувствует, как она почти прижалась к нему сзади. Смотрит на нее в зеркало – и она видится ему красивой.

Стрижка кончена, они расходятся. Паркет устилают опавшие пряди, тайные свидетели той близости. Теперь очередь Армана, потом Тобиаса, но они – не кавалеры, танца не будет. Она подстрижет им волосы, и все.

Они еще немного пробудут в квартире, плавая в волнах музыки и веществ, а потом весело помчатся в «Золотые ворота», со свежими стрижками на головах.

Часть четвертая «Земля обетованная вдруг отступила» [20]

I

Прошло несколько недель. Арман сидит у себя в комнате и пишет в своем черном блокноте.

Наконец-то вести от Тобиаса. Невеселые, но обнадеживающие (я боялся, он мертв). Его закрыли, до 23-го минимум. Передоз в метро и при себе порошка на две штуки евро. Говорит, нашел, но думаю, это Фриц решил завязать – у него кореша парализовало (прыгнул из окна под кислотой), – вот и отдал ему. Письмо от него немного путаное. Но это все, что есть. Как он и просил, я сказал Францу, что он в Париже; немного совестно ему врать (мы вместе искали Тобиаса повсюду, надеясь, что он не покончил с собой – думаю, такая мысль у него и была). Хотел бы я приехать повидаться; но он не хочет посещений, адреса не оставил. Хоть что-то бы для него сделать.

И та фраза в конце: «Тюрьма – это ад».

Ему не хватало передряг. Ударов рока – но такое чувство, что рок бьет ребенка. Надеюсь, он хотя бы знает, что может на меня рассчитывать. Я чувствую, будто я в долгу перед ним, да и просто это мой долг – помочь ему всем, чем могу. Но пока что не могу ничем, хотя помощь ему явно понадобится.

Я сдерживаюсь, будто нарочно не даю грусти завладеть собой, потому что чувствую, что иначе уже не оправлюсь.

II

Будка фотоавтомата. Арман пучит глаза, глядя в пустоту объектива. Четыре вспышки слепят его одна за другой. На нем красная шапка; он курит. Он встает, отодвигает занавеску и ждет на улице возле будки, когда вылезут снимки. Они падают полоской. Он смотрит, посмеивается над ними, потом убирает в карман пальто. И уходит. Тротуары Каштаниен-аллее все в буром снегу.

Торговый центр. Арман стоит на эскалаторе. Слушает музыку в наушниках. Голова качается в такт. Потом он спускается в супермаркет. В руке у него список. Он как будто потерян.

Комната. Арман вскрывает два пакетика. Насыпает на зеркало дорожку кетамина, вторую – «скорости». Надевает наушники от плеера и занюхивает обе. Берет краски и пишет немного, на фанерке, прямо на полу. Но творческий порыв утомляет его. Он танцует один, привязанный проводами к плееру, будто хочет действия, но не результата.

Арман подходит к дверям «Бергхайна». Вид у него слегка потрепанный, словно печаль чуть сдвинула его черты. Фейсконтрольщик узнает его и даже замечает, что в нем пропала прежняя свежесть. Хотел бы он сказать ему, вот так, запросто: «Давай, дружище, ступай домой. Нельзя так наседать, сломаешься. На дворе воскресенье, холодно, но небо ясное. Ступай домой, приятель, ты стоишь большего». Но он молчит, это его работа – смотреть, как все они, один за другим, переступают порог.

Арман входит. В трусах у него спрятаны склянка с бутиратом, «скорость» и кетамин.

III

Астрид переехала к Францу.

Они цапаются немного, смеются и целуются. Ему нравится чувствовать кожей дрожь ее тела.

Они сходятся и разбегаются, кружат друг вокруг друга, будто хотят слиться запахами.