Завтрашние заботы

Огромный, почти бесшумный, хотя перед ним разбрызгивались льдины, а позади кипел бурун от винтов, ледокол несколько раз проходил невдалеке, и железный рупорный голос спрашивал откуда-то сверху:

– Вы «Тридцать девятый»? У вас крен? Почему молчите?

– Иди знаешь куда?! – надрывался в ответ старпом. – Не подходи ближе! Раздавите, ледобои!

Растиснутые ледоколом льдины навалились на борт сейнера.

– Работай на ветер, – советовал невозмутимый голос. – Береги винты!

– Мне б до тебя добраться! – разорялся старпом, потрясая жилистыми, сухими кулаками. – Залезли на колокольню и командуют!

Громадная тень не слышала. Она растворялась в тумане, и железный голос звучал уже где-то вдали. И наступала тишина.

«Страх имеет цвет, – думал Вольнов. – Он бывает белым, синим, красным, зеленым. У меня синий страх поворота на обратный курс… Черт! Этот лед! Только бы уцелели винт и руль…»

Сейнер вдруг закряхтел и медленно стал ложиться на правый борт. Вольнов рванул дверь рубки. Слева от борта торосились льдины. Острые зубцы льдин у кормы поднялись выше сейнеровой площадки и нависли над ней многотонным гребнем. Крен продолжал увеличиваться. Оскальзываясь и ругаясь, бежал к рубке старпом, его скуластое лицо побелело.

– Всем наверх! – крикнул Вольнов. – Покинуть нижние помещения!

– Эта салажня уже давно вся на палубе! – крикнул старпом.

Его было плохо слышно. Лед скрежетал, металл корпуса гудел, из последних сил сопротивляясь напору. Вольнов увидел боцмана, тот стоял за углом рубки и улыбался вздрагивающими губами.

– Старпом – на рацию! Докладывайте «Шестьдесят первому» обстановку на судне! Живо! – крикнул Вольнов. – Боцман, возьмите людей и – на корму! Всем по местам стоять! Где механик?

– В машине старший механик, – спокойно сказал Чекулин, появляясь возле Вольнова. Румяное, чисто вымытое лицо матроса выражало только одно – любопытство.

Стальной фальшборт в корме глухо лопнул, не выдержав тяжести притулившейся к нему льдины. С мягким квакающим звуком на палубу посыпались с ледяного гребня осколки, остро зеленеющие на свежих сломах.

Вольнов достал папиросу и закурил, неторопливо пошел в корму, навстречу медленно растущему гребню льда. Он остановился у шлюпки, закрепленной на трюмной крышке. Нечего было приказывать людям, нечего делать. И от этого – нечем разрядить напряжение внутри, чисто физическое, мускульное.

Вольнов чувствовал под подошвами сапог судорожные вздрагивания палубы – сейнер сопротивлялся, и с ним вместе сопротивлялся и напрягался капитан. «Держись, держись, малыш, – шептал Вольнов своему судну, поглаживая рукой леерную стойку. – Ну-ну, маленький мой… Не все же время так давить будет… ослабнет сейчас… Ну не кренись, не кренись больше, малыш… Ты ж понимаешь, я не могу машиной работать, не могу ничем помочь тебе. Ну, продержись еще минутку – и будет легче…»

– Механик внизу сидит! – крикнул ему боцман. – А ребята спрашивают: вещи брать, если на лед выходить будем?

– Кто это спрашивает?! – заорал Вольнов. – По местам стоять!

Он пошел к люку машинного отделения. Идти, не цепляясь за леера, было невозможно. Крен был около сорока градусов. Сейнер выдавливало на лед. В тумане звучали гудки сирен, туман липкой сыростью обволакивал лицо.

Эти механики! Никогда не поймешь их психологии. Никакие блага мира не могли бы заставить Вольнова самому стать судовым механиком, всю жизнь просидеть ниже ватерлинии, в духоте машинных и котельных отделений.

Сейнер мог уйти на грунт в полминуты, а Григорий Арсеньевич был в машине. С его животом по трапу на таком крене не вылезешь и за две минуты. И потом отдан приказ – всем выйти наверх.

Вольнов оглядел свое судно, торосящиеся льдины, закручивающиеся пласты тумана и еще раз подумал о том, что ничего не может сделать и нет смысла приказывать людям, которые смотрят на него с палубы.

Он аккуратно и неторопливо потушил папиросу и стал спускаться вниз, в тусклый желтый свет машинного отделения. Грохот стоял здесь такой, что казалось, судно уже раскалывается на куски, рассыпается. Это грохотал за тонкой обшивкой лед. Звук, стиснутый в узком стальном пространстве, плотнел до ощутимой кожей плотности.

Григорий Арсеньевич, весь в масле, вспотевший, копался возле неподвижного, лоснящегося, как он сам, дизеля. Будто не было грохота, сотрясений, крена. Толстый старый человек возле двигателя, которому он не верит, который он щупает и слушает и днем и ночью.

Оскальзываясь на жирном металле настила, Вольнов пробрался вплотную к механику, хлопнул его по плечу. Григорий Арсеньевич вздрогнул и обернулся. Вольнов близко увидел маленькие бледные глаза под седыми бровями, крикнул:

– Выходи наверх!

Механик ткнул толстым пальцем в ручной топливный насос:

– Резьба! На втулке! Сорвана!

– Я приказал, чтоб все наверх!

– Я и говорю! Надо бы еще форсунки! Прочистить!

– А?

– Чего?

Упругий и тяжелый грохот свалился на них.