Завтрашний царь. Том 1

Едва живой Есеня не смог сам выйти на роту. Воевода Горик принёс меч побратима и латные рукавицы, сказал за него.

Расписной короб оборачивался ходячим облаком, возносил наследника Грихов высоко над землёй. На что порядчики, причисленные Гайдияром? Вот оно, домашнее войско, крепкое присяге! Да не какие-то сыновья рыбаков или кружевниц! – настоящие кмети из прославленной Железной дружины! Прихотью воинской судьбы узнавшие поражение, но кто видел непобедимых?

«И я сам их добыл! Не по слову дяди Фирина, не искательствами его! Сам!..»

Корабль в Устье

В Устье второй день держалась оттепель. Стояло безветрие, лишь окоём исподволь наливался тяжкой чернотой. Там, на полпути до Аррантиады, собирались угрюмые полчища, затевался боевой пляс, медленно закипали котлы.

По мнению знатоков, это был очень плохой знак.

– Давненько батюшка Киян с матерью Светынью не понимались.

– Ох, сойдутся! Опять ряжи заново колотить.

– Как так, дяденька? А море приходило намедни? Тоже страху набрались…

– То не страх был. То жених к невесте в калиточку со всем вежеством постучался.

Давно отчалили корабли Сенхана, новый поезд придёт ещё через седмицы, но прибрежное купилище знай бурлило. Сеча у Сечи, уже породившая легенды, вынесла на торг неслыханную добычу, как буря выносит обломки и плавник. Всё бесполезное в пути переселенцы перед отплытием продали, и товары не спешили покидать торг – валились из одних рук в другие, из других в третьи.

Обычно исад занимал просторный луг у реки, кругом долгого ильменя, почти растерявшего береговой камыш. Сейчас палаточный городок мало-помалу переползал на более возвышенные места. Его как будто уже подняло половодьем, хотя неистовая свадьба вселенских начал была ещё далеко.

Галуха, покорный общему движению, тоже потащил саночки на угор. Полозья скрипели по кремнистой земле, сетовали, стенали, оплакивали. Галуха давно продал шубу, сменив её на потасканный заплатник. Худая, подбитая ветошью одежонка, неистребимо пахнувшая чужим телом, вбирала сырость и трудно сохла, суля стать зримым знаком падения и конца. Ни в Шегардай, ни подавно в Выскирег в такой справе уже не дойти.

Только здесь и сидеть, бездумно радуясь ещё одному оттепельному дню… ещё одному дню жизни.

Певец, некогда игравший царевичам, оканчивал свой путь среди распоследнего сброда – вороватых маяков, попрошаек, чающих найма головорезов. Иссякнет торг, и кто-нибудь из этих грубых людей – корыстно ли, спьяну, просто под горячую руку – найдёт ножом его горло. Застигнет спящего и…

…И сбудется давний страх. И рассядется гортань, способная к благогласию превыше их убогого разумения…

Галуха всхлипнул от жалости к себе. Оглянулся в сторону моря.

Поволок саночки дальше, под похоронный скрежет полозьев. Крутой угор был бесконечен, томителен и жесток.

Если так дело пойдёт, не миновать продавать вагуды из сундука.

И вот тогда – точно конец. Это как ноги себе отрезать ради сытной похлёбки. Брюхо добра не вспомнит, а другие ноги где взять?

Галуха кое-как разогнал невыносимые мысли, налёг на алык, торопясь занять местечко повыше. Впереди была ночь, и он надеялся её пережить.

Здешние ночи стояли гораздо светлее, чем в коренной Андархайне. В торговом становище мало кого сморил крепкий сон, люди проверяли надёжность шатров, беспокойно поглядывали на море и на небо.

Когда вода тихо поползла на берег, Галуха это заметил чуть ли не первым. Только не увидел, как другие, – услышал. Едва сгустились сумерки, и отточенный слух игреца уловил перемену в песне реки. Сделался различим низкий рокот, исполненный то ли гнева, то ли пылкого ожидания. Галуха не хотел верить тому, что явственно слышал, но чуть погодя долетели отдалённые крики. Воображение тотчас нарисовало разинутую пасть волны вроде той, что он видел у Сечи. Только много чудовищней – до самого неба. Галуха выскочил из-под утлого полога, не успев родить осознанной мысли. Взгляд тотчас обратился на запад… чтобы упереться в кромешную стену, мчавшуюся с Кияна.

Галуха закричал, сорвался в бессмысленный бег, запнулся, упал, начал ждать сметающего удара… понял наконец, что не волна летела на берег, а голомня вызревшей бури.

Люди кругом деловито крепили палатки. У кого были надёжные жилые сани – сворачивал шатры, прятался в болочке. Упряжные оботуры нашли себе заветерье, скучились в нераздельный целик, обратились к морю хвостом.

Галуха перевёл было дух, но тут волосы заново приподняли куколь. Могучая Светынь дыбилась, готовая броситься в яростные объятия Кияна. Ильмень, всегда отъединённый от русла широкой галечной гривой, превратился в жадный чёрный язык, щупальце, загребущую руку, подползавшую к обитаемому угору… такому отлогому и плоскому, вот-вот зальёт…