Завтрашний ветер

пич, и почти таким же свежим, как вода».

Но для того, чтобы эта пятница настала, будущие

поколения должны помнить о том, что мертвые были...

КАРТИНЫ, СВЕРНУТЫЕ В ТРУБКИ

Весной шестьдесят третьего года я был в гостях

у Пабло Пикассо в его доме на юге Франции.

Маленький быстрый человечек со сморщенным

лицом старой мудрой ящерицы, столько раз остав-

лявшей хвост в руках тех, кто пытался ее схватить,

приручить, показывал мне свои работы. Сам он смот-

рел не на них, а на меня. Лукавые, искрящиеся любо-

пытством глаза, казалось, раскладывали меня на со-

ставные элементы, а потом вновь складывали уже в

каких-то иных, подвластных только воображению это-

го человека сочетаниях. Рама написанной в грязно-

розоватых тонах картины «Похищение сабинянок»

покачивалась, поставленная на загнутый кверху эски-

мосский шлепанец из тюленьей шкуры, надетый на

босу ногу. Руки, поросшие седыми, но какими-то весе-

ленькими волосами, с молниеносностью фокусника

показывали мне то мифологические композиции мас-

лом, то иллюстрации тушью к Достоевскому, то услов-

ные карандашные наброски. Уверенные и небрежные

взаимоотношения рук Пикассо с его работами были по-

хожи на взаимоотношения рук кукольника с его ге-

роями, выведенными на парад-алле при помощи еле

видимых ниточек. Работы плясали в руках, кланялись,

исчезали...

— Ну что, понравилось что-нибудь? Только чест-

но... Что понравилось — подарю... — так и ввинчивал-

ся в меня Пикассо глазами, вращающимися, как у

хозяина тира из книги «Белеет парус одинокий».

Я чувствовал себя Гавриком, но честно пробормотал,

что мне больше нравится голубой период, а не эти

последние работы.

Два молодых человека с напряженными оливко-

выми лицами подпольщиков, не представленные по-

именно, очевидно, по конспиративным причинам (Пи-

кассо попросил фоторепортера из «Юманите» не фото-

графировать их), еще более напряженно перегляну-

лись. Пикассо неожиданно для всех восторженно

захохотал, потребовал шампанского, которое немед-

ленно возникло на подносе в руках хозяйки, как будто

было на наших глазах создано из ничего воображе-

нием гения.

— Жива Россия-матушка! Жива! — кричал Пи-

кассо, размахивая бокалом. — Жив дух Настасьи

Филипповны, бросающей в огонь деньги! Ведь каждая

моя подпись даже под плохоньким рисунком — это

не меньше десятка тысяч долларов!

Пикассо обнял меня и поцеловал. От него пахло

свежими яблоками и свежей краской. Два молодых

человека с напряженными оливковыми лицами тем

временем скатали в трубки три холста, указанных

жестом хозяина, и, не попрощавшись, растворились

в огромном, наполненном тюрьмами и заговорами мире.

Картины Пабло,

свернутые в трубки,

вас принимали

молодые руки,

пропахшие в подполье деловитом

гектографами

или динамитом.

Картины Пабло, свернутые в трубки,

какие совершали вы поступки!

В каком-нибудь замызганном подвале

подпольщики вас грустно продавали,

но этим никогда не предавали.

Миллионер

чуть левый

из Нью-Джерси

рукой боксера в рыжеватой шерсти

отсчитывал им деньги,

на которые

печатала воззвания

история,

и на Мадрид

листовок стая падала,

как живопись, разодранная Пабло.

Картины Пабло,

свернутые в трубки,

возможно, краски ваши были хрупки,

но вас,

как дополнительная краска,

скрепляла кровь

кастильца или баска.

Для тех картин,

лишенных света, воздуха,

в стране распятой

не нашлось ни гвоздика.

Гвоздей десятки тысяч

уходили

на грузные портреты каудильо,

ценители,

как он хвалился,

классики,

которому мешали

все «пикассики».

И стали стены столькие пусты

из-за жандармской той переоценки.

Когда людей всех лучших ставят к стенке,

со стен сдирают лучшие холсты.

Был запрещен Пикассо,

но выласкивали

по-ханжески Эль Греко и Веласкеса.

Для классика живого — нету места.

А мертвый классик тих —

не жди протеста.

Но от такого лицемерья века

хотел свернуться в трубку

и Эль Греко.

Но воины Веласкеса

под латами,

но мальчики Мурильо под заплатами

Пикассо в трубках

на груди запрятали!

Но инсургенты Гойи

на расстреле

сквозь эти трубки

на убийц смотрели!

Картины Пабло,

свернутые в трубки,

вы мчались на конях,

садились в шлюпки

и даже становились парусами,

себя спасая от погони сами!

И, может быть,

подпольщик в Барселоне,

взяв эту трубку

в юные ладони,

как будто в потайной трубе подзорной

в ней видел мир прекрасный —

не позорный,

лишь совести и небу поднадзорный.

Картина в трубке,

как сестра Эль Греко,

к маслиновым глазам прижавшись крепко,

дарила им возможность видеть что-то,

что невозможно видеть из болота.

Увидел глаз волшебной той трубы

то, что не видно трусам и невеждам:

изгнание искусства из страны

кончается всегда

победным въездом.

Картины Пабло,

свернутые в трубки,

вам приносили голуби, голубки,

из кузниц

и Урала,

и Уэски

в усталых клювах

гвозди для развески.

И, запоздало поклоняясь гению,

Испания в слезах

встречала «Гернику»,

и край холста,

еще в пыли изгнания,

целует,

словно край пробитый знамени.

Бессмертные страницы и холсты

всегда пробиты пулями незрячими.

Сворачиванье в трубки красоты

становится

всемирным разворачиваньем!

Изводятся фашисты

от стараний

согнуть искусство в трубку,

в рог бараний.

Но и блестинка горизонта в трубке,

как форточка надежды —

в мясорубке.

Но и бараний рог

от боя к бою

становится подзорною трубою!