Заземление

Когда мои светские приятели как «человеку без предрассудков» впоследствии решались задать мне вопрос, тяжело ли мне было соблюдать посмертную верность, обет безбрачия, я отвечал, что мне было бы в тысячу раз труднее его нарушить, — есть хорошее выражение: душа не принимает. Тело тянется, а душа отталкивает. Но вот когда мои церковные собратья ставили мне в пример кротость Иова многострадального, — Бог-де дал, Бог и взял, — это меня только бесило. Мне стало легче лишь тогда, когда я понял, что мою душу может защитить только та Церковь, которая предоставит ей право на протест, на гнев и даже на богоборчество. Для меня приемлем лишь такой Бог, который способен понять и снизойти к нашей обиде на Него.

Иначе какой же он отец? Он же сам почему-то не пожелал сотворить человека смиренным, но зачем-то же создал его по Своему образу и подобию.

Ну, святой отец дал… В былые времена за такие штуки быть бы ему на костре. Да и сейчас, возможно, оттого-то он и пропал, что решился где-то что-то подобное ляпнуть. Трудно поверить, но вроде бы и сейчас в каких-то укромных углах водятся фанатики.

…Государь-свет, православной царь! Не сладко и нам, егда ребра наша ломают и, развязав, нас кнутьем мучат и томят на морозе гладом.

…Егда я был в попех в Нижегороцком уезде, ради церкви божия был удавлен и три часа лежал, яко бездушен, руки мои и ноги были избиты, и имение мое не в одну пору бысть в разграблении… И егда устроил мя бог протопопом в Юрьевце-Повольском, бит ослопием, и топтан злых человек ногами, и дран за власы руками…

…Егда патриарх бывшей Никон послал меня в смертоносное место, в Дауры, тогда на пути постигоша мя вся злая. По лицу грешному воевода бил своими руками, из главы волосы мои одрал, и по хребту моему бил чеканом, и семьдесят два удара кнутом по той же спине, и скована в тюрьме держал пят недель, тридцеть и седмь недель морозил на морозе, через день дая пищу, и два лета против воды заставил меня тянуть лямку. От водяного наводнения и от зноби осенния распух живот мой и ноги, и от пухоты расседалася на ногах моих кожа, и кровь течаше беспрестанно.

…У меня же, грешника, в той нужде умерли два сына, — не могли претерпеть тоя гладныя нужды.

…И не то, государь-свет, надежда наша, едино; но в десеть лет много тово было: беды в реках и в мори, и потопление ми многое было. Первое с челедию своею гладен, потом без обуви и без одежи, яко во иное время берестами вместо одеяния одевался и по горам великим каменным бос ходяще, нужную пищу собираху от травы и корения, яко дивии звери; иногда младенцы мои о острое камение ноги свои до крови розбиваху и сердце мое зле уязвляху, рыдающе горькими слезами; а во иное время сам и подружие мое шесть недель шли по голому льду, убивающеся о лед, волокли на волоченыках малых детей своих, в пустых Даурских местех мерзли все на морозе.

Это с кем же все эти радости творились?.. Обложка совсем затерлась. А, так это он и есть, знаменитый протопоп Аввакум!.. Таки да, эти чокнутые действительно демонстрируют, что и мы бы могли быть такими же несгибаемыми, если бы были такими же темными. Наш-то семейный протопоп, впрочем, уж никак не темнее прочих… Но он, похоже, не стал бы мучиться из-за каких-то двоеперстий или сугубой аллилуйи (даже и знать не интересно, что это такое).

Ладно, что-то уже поднадоело, глянуть последнюю книжонку, — небольшая, можно быстро проглядеть.

На обложке красивый интеллигентный бородач, непреклонно взирающий сквозь круглые очки в тонкой оправе; похож на народовольца Морозова, что-то вроде четверти века оттянувшего в Петропавловке и Шлиссельбурге. Святитель Лука (Войно-Ясенецкий), «Я полюбил страдание». Про Войно-Ясенецкого Савл что-то слышал: знаменитый хирург, лауреат Сталинской премии и вместе с тем епископ. Или даже архиепископ? Если такие сейчас есть. В общем, что-то роскошное — и митра на нем, и Сталинская премия. Не так уж, значит, их тогда и преследовали.