Заземление

«Так вот для чего он все это затеял!..» — таким же электрическим разрядом ударило у нее в голове, а купидон тем временем продолжал сочувственно расспрашивать мерзавку, как же ей удалось воспитать сына в одиночку.

— Как, как… Не очень-то хорошо получилось… Вы ж сами видели…

— А сейчас увидят и зрители!

Он не шел, он как будто подкрадывался. Одетый в том же подростковом отделе, только во все черное. Сопровождавшая и его тетка, видимо, тоже пыталась направить его ладошкой, потому что он медленно повернулся и распорядился так тихо, что его услышали и в последних рядах:

— Приняла клешню. В вологодском конвое служила?

И тетка замерла «руки по швам».

А Сима увидела, что его скелетно худые руки оплетены голубой татуировкой.

— Скажите, Павел, — почтительно обратился к нему купидон. — Ваша жизнь сложилась так, что вам пришлось довольно долго… провести… в местах заключения. Вы можете сказать, за что?

— Не знаешь, за что червонец дают? — сынок тоже почти не раскрывал рта, но Сима успела заметить проблеск нержавейки.

Не разжимая губ, он мгновенно изобразил короткую улыбку, больше похожую на нервный тик, и обратил на Симу бесцветные удмуртские глазки из-под сморщенного лобика:

— Что, сестренка, не рада братишке?

И тот же мгновенный тик.

«Вы мне не брат!» — хотела выкрикнуть Сима, но во рту от ужаса пересохло так, что она не сумела отклеить язык от нёба.

— Павел, — перед ее «братишкой» явно робел и купидон, — что бы вы сделали, если бы встретили отца Павла, которого ваша мать называет вашим отцом?

«Братишка» поскреб просвечивающий белобрысый ежик, под которым невольно угадывалась короста, и снова улыбнулся своей безгубой, как у ящерицы, улыбкой, похожей на тик.

— Поговорил бы как мужик с мужиком. Еще лет на пять.

И тут Симу озарило:

— Так это же он и убил папочку!!!

Вспышка счастья на личике купидона, и три разряда подряд на настенных экранах.

— Фильтруй базар, сестренка. А то так можно и нарваться.

Четыре разряда.

Но Симе было уже все равно.

— Что, и меня тоже убьешь?!.

Пять разрядов.

Она рванулась к страшному уродцу, но Лаэрт прямо-таки повис на ее руке и силой усадил на бархатную скамью подсудимых.

— Потерпи две минуты, сейчас все узнаешь! — прошипел он ей в ухо так бешено, что она замерла.

А Лаэрт, тяжело упершись руками в колени, словно ему приходилось преодолевать огромный вес, начал медленно распрямляться и распрямлялся так долго, что в конце концов возникло ощущение, будто он головою выше всех на этом ристалище.

— Православные! — тем же сорванным голосом, что и над мертвой Офелией, воззвал он к городу и миру, и все стихли.

Наверняка только она одна уловила нотку глумления в его интонации, слегка намекнувшей на арию думного дьяка из «Бориса Годунова». Но это ничего не значило, он и в самом серьезном разговоре не мог не подпустить микроскопической издевки.

— Все меня слышат?

Он взмахнул руками, так что полы его полотняного пиджака взлетели, словно не то ангельские, не то демонские крылья. Он стоял спиной к ней, и лица его она не видела, но все остальные замерли, и даже личико купидона выразило тревогу; только «мамка» и «братишка» как по команде хмыкнули: нас-де не надерешь, что бы вы там ни затеяли.

— Так вот, отца Павла убил я!

После этого она перестала что-либо видеть и слышать, но все понимала как будто без слов.

Он не убил, но он сделал нечто худшее, чем убийство, — он предал. Он поступил как Иуда. Но не ради тридцати серебренников, а исключительно ради страха иудейска. Отец Павел давно получал письма и звонки с угрозами, но над ними только смеялся. А вот он, предатель, не справился со страхом. Когда эти ужасные люди пришли к нему домой и он понял, что совершенно беззащитен перед ними, он сломался и пообещал сделать, что они требовали. Он рассказал отцу Павлу, что призрак его подруги, много лет назад бросившейся с моста лейтенанта Шмидта, умоляет его, чтобы он пришел туда в три часа ночи. Отец Павел ни в какие привидения не верил, но пошел с ним, чтобы не оставлять его одного. Он даже перевешивался вместе с ним через перила и вглядывался в черную воду, чтобы его успокоить.

И вдруг все фонари на мосту разом погасли, а ему к лицу прижали мокрую тряпку, и это все, что он помнит. Когда он очнулся, он лежал на асфальте, а фонари снова горели. Он не сразу сумел подняться, и тут в кармане зазвонил телефон. Низкий безжалостный голос спросил: «Ты все понял? Хоть кому-то хоть слово, и ты будешь там же. Ты убедился, что мы не шутим?» Он убедился. Но сейчас понял, что молчать больше не может.

— Но знайте все: если меня собьет машина, если я утону, если меня найдут повесившимся, это будет их рук дело! Я кончать с собой не собираюсь!

Лаэрт зашагал к выходу, срывая с себя микрофон, она бросилась за ним, но в коридоре ее перехватила худая тетка и, что-то злобно бормоча, три часа освобождала ее от передатчика, так что Лаэрта ей удалось догнать лишь у самой вахты.

Она поймала его за полотняный локоть и, задыхаясь, спросила:

— Как, как ты мог на такое пойти?..

И Лаэрт, усмехнувшись, ответил (все было сном, даже его усмешка):