Зазеркалье

Но вид бабочки отчего-то произвел на Элизабет отталкивающее впечатление. В желудке ее было пусто, и все равно она почувствовала, как к горлу подкатывает тошнота. Все, чего ей хотелось сейчас, – это оказаться как можно дальше от этого мелкого отвратительного существа. Оно соблазнило ее, отвлекло от цели. Элизабет посмотрела на небо, и ей показалось, что оно потемнело. Ей нужно вернуться домой, в Новый город, пока не настала ночь!

Девочка резко отвернулась от столика, полная решимости больше не отвлекаться на подобную чепуху.

– И куда ты думаешь направиться? – произнес голос. Ленивый, тянущий слова голос, о котором можно бы было сказать, что он слишком медлителен, чтобы причинить вред. Но если бы кто сказал так, он бы ошибся, потому что в пяти выцеженных голосом словах таилась угроза, опасное принуждение, заставившее Элизабет обернуться.

– Ты! – выдохнула она.

Перед ней стоял человек-птица, так очаровавший ее, что она, последовав за ним, покинула безопасное место и оказалась в этом, опасном, из одного лишь желания узнать, как он выглядит.

Теперь Элизабет понимала, что ей не следовало так поступать. И дело не только в том, что ее обманом заманили в Старый город. Это ведь не забавное вымышленное существо, не потенциальный товарищ по детским играм, который смешил бы ее своим чириканьем. А именно такая картинка жила в ее воображении. Элизабет представляла некую смесь человечьего лица с куриным, маленький безобидный рыжий клювик, желтые глазки и ярко-красный гребешок, который подрагивал бы при разговоре.

Реальность ни в малейшей степени не соответствовала этой глупой фантазии. Голос совершенно не вязался с лицом. Лицо определенно было птичьим, а не человечьим, а вот голос, несомненно, принадлежал мужчине. Голова его была какой-то овальной, с высокой макушкой, и вся оказалась покрыта белыми и серыми перьями. Вместо носа торчал желтый, средних размеров, клюв – крючковатый, острый и зловещий, созданный для того, чтобы хватать и рвать.

А глаза – яркие, холодные, голубые, с черными зрачками – были человеческими, взвешивающими и оценивающими. Взгляд Элизабет скользнул по одежде мужчины. Руки его были определенно руками, а не крыльями, хотя из рукавов, словно из наволочки пуховой подушки, торчали мелкие перья. При этом одна кисть, высовывающаяся из рукава, была обычной человеческой кистью, на вид сильной и жесткой, а другая представляла собой цепкую птичью лапу.

– Ты же не собираешься сейчас убегать, верно?

От того, как он лениво растягивал звуки, Элизабет передернуло.

– Мне ведь доставило столько хлопот привести тебя сюда.

Элизабет понимала, что не должна с ним разговаривать, не должна стоять, оцепенев, как глупый кролик перед лисицей, но мучительный, вечно доставляющий неприятности приступ любопытства заставил ее выпалить:

– Почему? Почему я?

В этом «почему я?» скрывалось еще что-то, что-то похожее на вопрос: «Почему именно я, а не какая-нибудь другая девочка, неужели ты не мог забрать кого-то другого?» – и Элизабет почувствовала, как щеки ее вспыхнули от стыда, ведь она никогда, никогда, ни за что не должна была желать кому-либо таких злоключений.

Человек-птица словно и не заметил этого, потому что щелкнул клювом и издал неприятный звук, который, по всей вероятности, должен был сойти за смех.

– Почему ты? А ты как думаешь?

Элизабет покачала головой. Ни на какое другое движение она была сейчас не способна. И уж точно не чувствовала себя прелестным созданием, созданием из кости, золота и пламени. Она чувствовала себя слабой маленькой девочкой, попавшейся в сети охотника.

– Как ты думаешь, что в этой склянке?

– Это… бабочка, – с запинкой ответила Элизабет.

– Нет.

– Что – нет?

– Нет, ты не думаешь, что это бабочка. Ты знаешь, что это не бабочка. Ты это чувствуешь, не так ли?

Человек-птица смотрел на нее с таким яростным ожиданием, что Элизабет только и сумела кивнуть.

– Я хочу открыть эту склянку. И ты – девочка, которая откроет ее для меня.

Он подступил ближе, навис над ней, протянул когтистую птичью лапу, так что Элизабет почувствовала себя совсем беспомощной, не способной ни убежать, ни закричать, ни поджечь чудовище. Лапа сомкнулась на ее запястье – холодная, чешуйчатая, тугая, как проволочная петля.

Прикосновение было настолько чуждым, что Элизабет даже не попыталась отстраниться. Это прикосновение повергло ее в глубокий шок, шок, от которого мышцы заледенели, а кровь словно бы перестала струиться в венах.

«Думай, Элизабет, думай. Ты не знаешь, что в этой склянке, но ты не хочешь ее открывать, поэтому тебе нужно найти выход».

– П-почему т-ты не откроешь ее сам? – Зубы ее стучали, а голос был тонким, как мышиный писк в темноте.

– Полагаешь, пузырек заткнут обычной пробкой? Эту склянку закрыл волшебник, и только волшебник способен открыть ее, – ответил человек-птица. После каждого слова клюв его щелкал, и звук этот неприятно напоминал тиканье часов.

«Тик-так, идут часы, летит время. Ты должна удрать прежде, чем он заставит тебя сделать то, чего ты делать не хочешь, потому что, когда бабочка вырвется на свободу, она не будет больше бабочкой».