Зажечь свечу

Тот самый сценарий, который он начал несколько лет назад и вот только недавно закончил, в сущности был тоже об этом. О том, как, встретив женщину и влюбившись в нее, герой никак не мог преодолеть вот этого ее двойного «по-своему» — рассуждения на словах и стремления на словах к одному (чему поверил герой и за что влюбился) и весьма неблаговидного, совершенно противоречащего словам и стремлениям реального ее поведения (что необычайно мучило героя и чуть не довело его до сумасшествия — до тех пор, пока он, под влиянием очевидных и недвусмысленных фактов, расстался-таки со своей иллюзией, хотя не расстался с верой). Да, он не расстался с верой, потому что если не верить в возможность реального существования «синей птицы», то ради чего жить? Если не верить в  о т д е л ь н о г о  человека, то можно ли верить в человечество? Разве оно состоит не из отдельных людей? И разве смысл общественного прогресса в том только, чтобы добиться обеспечения каждого машиной, дачей, цветным телевизором? Какой смысл в производстве «материальных ценностей», если они не делают людей лучше, не объединяют их, а, наоборот, разъединяют, превращая в бездумных и равнодушных друг к другу потребителей-марионеток? И вправе ли мы верить в лучшее будущее своих детей, если мы не верим в самих себя?

Нет, если расстаться с верой в людей, которые тебя окружают, в конкретных живых людей, то жизнь просто теряет смысл. Но если верить, то как же мучительно каждый раз все вновь и вновь расплачиваться за веру, сталкиваясь все с новыми и новыми разочарованиями — особенно вот такими, болезненно изощренными, когда человек сам провоцирует вас на то, чтобы вы верили ему, верили свято, — и тут же, словно в насмешку, демонстрирует вам свои язвы, а когда вы, видя, пытаетесь сказать ему о них, чтобы поскорее их излечить, он возмущается, считает себя оскорбленным в лучших чувствах и утверждает, что язв-то ведь никаких нет, а просто вы самонадеянный, паскудный человек, видящий в людях только плохое.

Что ответить на это? Как такое перенести? Как не разочароваться в человеке, если он не только не хочет лечить те язвы, которые его убивают, жизнь крадут по капле, — но если он, по какой-то странной, упорной слепоте, не хочет их даже замечать? Можно ли помочь больному, который вовсе и не считает себя больным, больше того — возмущается и считает личным оскорблением для себя всякие разговоры о его болезни? Как помочь умирающему, не желающему принимать лекарства и продолжающему с упорством делать то, что довело его до столь печального состояния? Воистину, человек не понимает, что же это такое — жизнь. Потому, может быть, и умирает так скоро.

Потому что не понимает… Здесь все же выход, здесь надежда. Попытаться понять, а потом сказать другим, поделиться понятым. Но как? Как сказать человеку, который не хочет слушать? Как научить того, кто не желает учиться? Как помочь ближнему своему, если он не понимает помощи твоей? И как пережить, как перенести, когда помощь день ото дня отвергается, болезнь прогрессирует, и он умирает на твоих глазах, и его смерть — упрек тебе? Упрек, несмотря ни на что. Ибо «высшее счастье — это счастье человеческого общения». Ибо «человек один не может»…

Где же выход, как прорвать этот заколдованный круг?

Тут-то и возникает якобы необходимость насилия. Но человек не имеет на него права. Так что же делать?

И можно так сказать, что если мысли подобного рода беспокоили Голосова и раньше, то в последнее время они стали еще острее, и переживания последнего времени были в большинстве случаев связаны с ними. И вот теперь, только что — в те мучительные минуты в парке, а главное — после, в гостинице, по пути на вокзал, на вокзале и особенно сейчас, в вагоне, после «трогательного» прощания с Олей, эти переживания последнего времени вдруг выкристаллизовались в прозрение.

Он вспомнил не только о своей редакторше, о первом фильме, о приятеле, которого видел прошедшую ночь во сне (у того приятеля тоже, кстати, как и у Оли, была деспотичная, неуравновешенная мать — так же, как и у женщины, героини его романа, так же, как еще у одного знакомого, беда которого была, по мнению Голосова, в «отсутствии стержня»), очень многое выстроилось вдруг в четкую систему, и ясна стала одна мысль, объединяющая все, следовавшая из всех этих предварительных фактов как вывод, как резюме: он, Голосов, как, впрочем, и каждый человек, увы, всегда будет сталкиваться со всем этим — и бесполезно мучиться, удивляться, каждый раз в отчаянье воздевать руки к небу. Это — неизбежно. Люди — разны, у каждого своя судьба, у каждого, очевидно, свой путь. Бесполезно учить рыбу летать, а орла плавать. Но… Только один разумный выход есть из всего этого, пожалуй.